Холод

Инга промолчала, не отводя в сторону своих синих, как лед на большой глубине, глаз.

– Думаешь, если я увезу ее, охота пойдет удачней?

– Она сама хочет уехать, – пожала плечами Инга.

– Да, я уже в курсе.

Пес у него за спиной шумно вздохнул, завозился и лизнул ему горячим языком ухо. Филя не отстранился. Задрав голову, он смотрел на стоявшую перед ним Ингу, у которой теперь под свитером вздымалась гордая, лишенная всяких сомнений грудь, и думал о том, что именно она явилась его настоящим учителем – не Инга, а ее грудь. Эта волевая отчаянная пара не полагалась на милость капризной судьбы, не соглашалась, не плыла по течению. Она давала отпор, она боролась и при минимуме стартового ресурса, подобно глухому Бетховену, вырывала у скупой жизни победу. Эта грудь, как теперь понял Филя, и была его настоящий наставник во всем – в несогласии с миром, в неспособности удивляться, в открытом и вселенски осведомленном цинизме, в отстраненной манере называть вещи своими именами, ничуть при этом не заботясь – оскорбляет это кого-нибудь или нет. Это она навсегда отняла у него способность по-человечески стесняться, испытывать неловкость и стыд. Это она сделала его непотопляемым и мертвым.

– У пса наверняка блохи, – сказала Инга. – Ты бы хоть головой на нем не лежал.

– Мне все равно, – снова улыбнулся Филя. – Буду с блохами. Я теперь принимаю жизнь как она есть.

– Тогда женись на Рите.

– А если она все-таки моя дочь?

– Нет, Филя, – покачала головой Инга. – Твои здесь только блохи.

В этот момент наверху что-то грохнуло, и она подняла голову к потолку.

– А куда Рита пропала?

– Не знаю, – ответил он. – Вообще-то, за клеенкой ушла.

Сверху долетел приглушенный потолочными перекрытиями возмущенный голос.

– Зина, похоже, – сказал Филя. – Опять справедливости ищет.

Это действительно была Зинаида. Она застала Риту в комнате своего сына, куда та зашла, чтобы узнать о причине конфликта, и конфликт немедленно перешел в новую плоскость. Однако стоило Филе с Ингой появиться на пороге, и гнев обесцвеченной валькирии с удвоенной силой обрушился на их головы. Точнее, на голову Инги, потому что Филина голова была слишком занята. Он думал о том, есть ли у Инги душа, вспоминал о ранних христианах, которые сомневались в существовании женской души вообще, думал о себе – есть ли душа у него самого, пусть он и не женщина, размышлял о своем отцовстве, о покалеченном псе, а главное – о том, куда пропал мальчик Анны Рудольфовны и что нужно делать, чтобы найти его в замерзающем городе. Все это переплеталось и звучало в нем одновременно, не оставляя уже места для тревог обесцвеченной Зины. Поэтому Филя, разумеется, видел, как яростно двигаются тонкие некрасивые губы у нее на лице, но смысл того, что она говорила, доходил до него какими-то отрывками. Он уловил только, что Зина очень не любит Ингу, а Риту она не любит еще больше, потому что в доме из-за нее теперь спокойно не будет, и она слишком, слишком много вертит хвостом.

Зина именно так и выразилась: «Вертит хвостом». В этой реплике, неожиданно вынырнувшей из деревенских ощущений детства, Филя был абсолютно уверен, потому что как раз перестал думать и услышал пронзительный голос обесцвеченной и расстроенной родительницы в полном объеме. Огромный фингал под глазом у ее сына возник, по ее словам, именно из-за Риты.

Сама Рита с отстраненным лицом стояла посреди комнаты и мяла в руках цветастую клеенку. Филя помнил такие по своему детству, когда родители привозили его к бабушке. Праздничный стол с яствами из только что забитой свиньи всегда был накрыт этой стоявшей коробом на углах, скользкой от пролитого вина и упавшего на нее холодца клеенкой. Глядя на огромные кисти рябины, щедро разбросанные по желтоватому фону, Филя вспомнил ее запах – резкий, противный, химический. От этого запаха у него всегда слезились глаза. Еще он вдруг вспомнил голоса взрослых за столом, когда они начинали орать все вместе:

«Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты?!»

Особой удалью в этом «пении» была запредельно визгливая нота в конце каждой строки, и голос бабушки в этом отношении заметно превосходил все остальные. Она краснела от напряжения, тяжело раскачивалась из стороны в сторону, выдавая этот нечеловеческий звук, и горделиво посматривала на маленького Филю, зажимавшего липкими ладонями уши.

– Дай мне это, пожалуйста, – сказал он Рите, проходя мимо точно так же визжавшей теперь Зинаиды.

Рита протянула ему клеенку, думая, очевидно, что он собирается отнести ее на диван, однако Филя вышел из комнаты и швырнул липкую мерзость через перила лестницы вниз, в прихожую. Затем он спокойно вошел обратно, остановился напротив продолжавшей разоряться Зины и положил испачканную йодом руку в бинтах ей на плечо.

– Заткнись. Я не могу больше. И никто не может, поверь.