Холодная комната

– А панночка ваша? Ей, как мне кажется, это очень даже под силу.

Во время этого разговора огонь в печи ослабел, и в комнате стало как-то уж очень зябко. Маринка, одетая куда легче, чем Николай Васильевич, первой это почувствовала. Заметив, что у неё посинели губы, Гоголь присел на корточки перед печкой и бросил в пламя пару пачек тетрадок. Пламя вновь разгорелось и загудело. На лбу Маринки выступил пот.

– Почему вы топите печь тетрадками? – поинтересовалась она, – что, разве нет дров?

– Как видите, – сказал Гоголь, выпрямившись, – дров нет. А без огня – холодно.

– Что в тетрадках?

– Мёртвые души.

– А, второй том?

– Не только. Просто мёртвые души.

Маринка всё поняла. Ей сделалось жутко.

– Скажите, а почему нельзя топить печь пустыми тетрадками, если вам их приносят?

– Потому, что этот огонь бумагу не ест. Он ест только души. Мёртвые души. А без огня здесь холодно. Очень холодно.

– В таком случае, почему бы вам…

– Потому, что только отсюда я могу её видеть! – закричал Гоголь, и, подбежав к окну, рывком отодвинул штору, – только из этой комнаты! Понимаете?

– Понимаю. Вы всякий раз надеетесь, что она остановится?

– Да, я в этом уверен. Я попытался изобразить её посиневшим, распухшим трупом, но сам себе не поверил. Она красива. А красота не может дойти до ада.

У Маринки вопросов более не было. Она вышла и зашагала дальше по коридору, стремглав минуя десятилетия и века. Но это не удаляло её от комнаты, где горели мёртвые души.

Она слишком хорошо знала голос рыжеволосой дочери сотника, чтоб за сто шагов уж не отличить его от других. Прежде чем открыть вибрирующую от воплей дверь, она замерла, прислушиваясь. Панночка колотилась лбом о дощатый пол, скребла по нему ногтями и глухо выла. Она рыдала без слов, но всё-таки можно было услышать, как голос безбрежной скорби и лютой боли в её рыданиях иногда уступает место чему-то совсем другому, вовсе нечеловеческому, доносящемуся как будто из-под земли.

Маринка вошла. Вошла она в хату сотника. Босоногая панночка, на которой был длинный красный халат с кистями, перестав выть, застыла на четвереньках посреди горницы. По её лицу текли слёзы. Пол был усеян фарфоровыми осколками и заляпан кровью – как свежей, так и засохшей. Легко было догадаться, откуда она взялась в таком изобилии. Крышки двух сундуков, стоявших в соседней комнате, были подняты. На столе, между миской с крошками и кувшином с остатками молока, лежала икона. В окно светило жаркое августовское солнце. Днепр, видневшийся вдалеке, сливался, как море, своей барашковой синью с белыми облаками на горизонте.

– Ребекка! – вскричала панночка, когда к ней вернулся дар речи. Утерев слёзы широким шёлковым рукавом, она встала на ноги и со всхлипами заморгала. Её глаза вдруг сделались детскими. Очень детскими. И Маринка уже с достаточной ясностью поняла, откуда она, панночка, глядит на неё так прямо.

– Ребекка! Как хорошо, что ты всё-таки вернулась! Какое счастье! А я отправила хлопцев убить тебя! Ты их заколола отцовской шпагой? Какая ты молодец! Какая ты прелесть! Я так горжусь тобой! У меня нет слов передать, как я обожаю тебя, Ребекка!

– Я – не Ребекка, – спокойным и тихим голосом вымолвила Маринка, – я тебе уже много лет повторяю, что никакая я не Ребекка! Сколько ты ещё будешь бредить этой своей Ребеккой?

– Что ты надела-то на себя? – изумилась панночка, будто и не услышав слов своей гостьи. Переходя от недоумения к смеху, она ощупала её кеды, джинсы и водолазку, – да ты с ума сошла! А ну-ка, давай всё это снимай! Если тебя поп такую увидит, я уж тебя от вилл не спасу. Будто ты не знаешь моих холопов! Для них главнее попа – только мой отец.

– Не надо меня спасать. Я сейчас уйду. Отдай мне икону. Я пришла сюда для того, чтоб её забрать.

Рот панночки приоткрылся. Она опять взмахнула ресницами необычной длины, нежными, как крылья у бабочки.

– Что я слышу, зоренька моя ясная? Ты пришла только для того, чтоб взять у меня икону?

– Да.

– Но это неправда! Этого быть не может! Ты ведь не знала, что она здесь. Когда мы с тобой ругались и когда ты уходила, её здесь не было!

– А откуда она взялась?

Панночка не знала, что отвечать. Маринка долго молчала, сравнивая её и изображение на иконе. Оно казалось ей более чувственным и живым, чем бледное, с переменчивыми глазами и жалким, дрожащим ртом лицо собеседницы. На иконе глаза её были также полны тоски, столь же беспредельной, но ни мольбы, ни надежды в них уже не было. Не было в них и ужаса. Но они внушали глубокий ужас.