Холодная комната

Ивась промолчал и взглянул на розгу, валявшуюся под лавкой. Перехватив его взгляд, Ясина задумалась. Ей теперь уже было вполне понятно, что у него есть против неё какие-то козыри. Но какие? Она могла лишь гадать. Все за ней следили очень внимательно. Наконец, она поднялась, будто перестав уже замечать Ивася, насмешливо обогнула угол стола, прошла вдоль печи, и, очень похожая в старомодном салонном платье на босоногую проститутку из петербургских трущоб, встала носом в угол. Потом склонила колени и замерла. Все разом взглянули на её пятки, лизать которые предстояло чёрту. Ясина крепко упёрлась большими пальцами в пол, оттого под пятками обозначились сухожилия.

– Так и стой, покуда не поумнеешь, – сказал Ивась, – ты наказана за свой слишком длинный язык!

– Сам дурак, – фыркнула Ясина воткнутым в угол носом. Хотела что-то ещё прибавить, но тут дверь снова открылась. Вошёл Грицко. Он нёс что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое холстом. Ребекка, сидевшая рядом с Настей, почувствовала, как дрогнуло её сердце. Грицко, тем временем, аккуратно поставил предмет, который принёс, на лавочку у печи, прислонив к последней. Затем развернул холстину. Маришка ахнула, Лиза ойкнула. После этого наступило длительное молчание. У Ясины, которая созерцала изображение Насти, вывернув шею, глаза от радости засияли. Она и оборвала тишину, спросив:

– А что ж ты, Грицко, нарисовал панночку нашу, госпожу Лизу, с белыми волосами и голубыми глазами? Она ведь зеленоглазая, рыжая, как лиса, да с родинкой на щеке! Очумел ты, что ли?

– Так я ведь Настеньку рисовал, – возразил Грицко, сейчас лишь заметив наказанную Ясину. Ивась, разозлившись, крикнул ей:

– Носом в угол! Не то подол задерёшь при всех!

– Ах, вот оно что, – вяло протянула Ясина, вновь обратив к остальным затылок, – Настеньку рисовал? Так ведь это пану понравится ещё меньше, чем Настенькина от тебя, дурака, брюхатость! За это дело пан вам обоим шеи свернёт, как кроликам!

– Почему? – не понял Ивась.

– Да как – почему? Наш пан ни князю Потёмкину, ни Суворову, ни царице не кланяется так низко, как образам святым! Если бы твой братец с госпожи Лизы намалевал Царицу Небесную – пан его отругал бы лишь, но за Богородицу, нарисованную с овцы…

Не договорив, Ясина хихикнула и вздохнула. Все остальные стали смотреть на Настю. Настя не отрывала молящих глаз от Грицка. Но тот на неё давно уже не глядел.

– Ты, Яська, всё правильно говоришь, – пожал он плечами, – но только я ведь госпожу Лизу и рисовал. Ты сама сказала, что это – госпожа Лиза.

– Так ты ведь Настеньку рисовал! – с издёвкой проблеяла, как коза, Ясина, – все это слышали!

– Разве это кто-нибудь слышал? – спросил Ивась, обводя всех взглядом. Панночки улыбнулись и промолчали.

– Лично я – нет, – зевая, отозвалась Ребекка, – а у меня – смотрите, какие уши! Как лопухи. Я всё ими слышу.

– Видишь, Ясина, тебе почудилось, – объяснил Грицко, – ты горилку чем запивала? Квасом? Он, видать, забродил. Жара-то – как в пекле!

У Ясины от злости пятки порозовели.

– Тогда, Грицко, отвечай: что делали вы в овраге? В куклы играли? И почему у госпожи Лизы на этом изображении голубые глаза да белые волосы? Или скажешь, что мне это тоже чудится с пьяных глаз?

– Нет, это не чудится. Я в овраге рисую госпожу Лизу. Но не посмел я просить её пять дней кряду передо мной сидеть истуканом! Попросил Настеньку. Ведь лицо-то у них – одно. А волосы и глаза я решил перерисовать как-нибудь потом, чтоб Настеньку не обидеть. Ведь она думает, что её рисую!

– Да как посмел ты? – вдруг перебила Лиза, ударив об стол ладонью, – как ты посмел меня рисовать? Кто тебе позволил?

Так угрожающе прозвучал её голосок, похожий на треньканье колокольчика, что никто не заметил, как Настя встала и выбежала из хаты. Даже на скрип распахнутой ею двери не обернулись. Ивась налил себе пива в ковш. Отхлебнув, сказал:

– Прости его, панночка! Сердцу ведь не прикажешь.

Маришка хмыкнула. Лиза, залившись краской, пролепетала сбивчиво:

– Сердцу? Какому сердцу? Не понимаю!

– Он полюбил тебя, госпожа! Да так полюбил, что готов был жизни себя лишить. Ведь не можно конюху говорить своей госпоже, что он её любит, не можно даже смотреть на неё подолгу – вот и решил он намалевать тебя на доске, как Деву Марию, чтоб говорить с тобою, и руки твои прекрасные целовать, и слёзы над тобой лить во все дни и ночи! Так ведь, Грицко?

Грицко – весь красный, как рак, молчал, глядя в пол. Хранила безмолвие и Ясина в своём углу. У бедной Ребекки всё колыхалось перед глазами. Ей было муторно. Растянувшись на лавке, она уснула.

– А выходи за него, сестра! – вскричала Маришка, фыркая, как свинья над кормом, – отца не бойся! Увидит внуков – растает!

– А кто венчать-то нас будет? – спросила Лиза, также развеселившись вдруг.

– Кто венчать вас будет? Да любой поп хоть в Киеве, хоть в Чернигове за полштофа водки не то что панночку с конюхом – мать родную с чёртом окрутит! Бери его, говорю! Смотри, какой он пригожий!

Лиза, смеясь, состроила Грицку глазки.