Холодная рука в моей руке

Кстати, полагаю, Урсула отлично чувствовала бы себя в пещере. Нетрудно вообразить ее, миниатюрную и хрупкую, в наряде из медвежьей шкуры. Уж конечно, она справлялась бы со всеми бытовыми трудностями намного более ловко, чем я; надо признать, даже мелкие неурядицы, которые порой возникают в отелях, ставят меня в тупик. Несомненно, сидя в пещере у костра, она была бы очень мила и привлекательна, быть может, невыносимо привлекательна. В новом доме она устроилась так, словно провела в этом тихом предместье всю свою жизнь. Именно в этом предместье. Именно в этом доме. Хотя в мире царила послевоенная скудость, наш медовый месяц длился более трех недель. Что касается меня, я не отказался бы провести в праздности всю жизнь, будь только рядом Урсула. Как я уже сказал, у меня была чуткая совесть, а вот амбиции практически отсутствовали. О, я до сих пор вижу перед собой темно-голубые глаза своей жены, какими они были во время медового месяца и после него.

Но, как только мы обосновались в новом доме, Урсула приобрела новые часы, причем целых три штуки – в замену тем, первым, часам с громогласной кукушкой, а также негромко тикающим ходикам, которые сопровождали нас в путешествии. Кстати, Урсула не стала мне объяснять, куда они исчезли. Когда же я, осторожно подбирая слова, осведомился об их участи, Урсула ответила нечто вроде «то были прекрасные часы, которые хороши для любой цели, дорогой», и улыбнулась многозначительной, а может быть, ложно-многозначительной улыбкой.

– Эти часы мне очень нравились, – заметил я, но она ничего не сказала в ответ, уже тогда прекрасно сознавая, что все прочие часы не нравятся мне совершенно.

Проблема состояла в том, что в течение нашей совместной жизни с Урсулой с ней невозможно было говорить о часах. Она могла поддержать разговор о чем угодно, включая вещи, которые находились за пределами моего разумения, ибо я не отношусь к числу интеллектуалов; но разговор о часах она поддерживать не желала. Стоило завести речь о часах, слова, казалось, отскакивали от ее ладного стройного тела, облаченного в изящное, безупречно отглаженное платье, падали на ковер около ее желтых или розовых туфелек с высокими каблуками и медленно таяли там. Отчетливо представляю наш серый ковер с длинными цветочными гирляндами, на котором она стояла, равнодушно прощаясь со мной в тот день, когда я отправился на консультацию к доктору Твиду.

Я сказал, что с Урсулой невозможно было разговаривать о часах. Наверное, стоит уточнить: это было невозможно для меня. В этом-то и состояла вся соль. Вероятно, существовал некто, для кого это было возможно.

Но разве нормальному заурядному человеку – по крайней мере англичанину – могут нравиться надоедливые шумные часы, да еще в таких количествах? Одни красивые напольные часы – с этим еще можно смириться, особенно если любишь вещи так называемого «большого стиля»; несомненно, у этого стиля немало поклонников, хотя сейчас их количество не так велико, как в прежние времена. Я уверен, количество сувениров, привозимых в Британию из Шварцвальда, ныне куда менее значительно, чем в ту пору, когда был жив принц-консорт – ведь он и определял моду на живые рождественские елки и все прочее. А теперь, когда с окончания Второй мировой войны прошли уже годы, все обстоит иначе.

В новых часах, которые появились в нашем доме, не было ничего особенно нелепого: некоторые из них украшали резные фигурки ухмыляющихся гномов, великанов с огромными зубами или же летучих мышей, которые, кажется, время от времени махали крыльями – правда, лишь тогда, когда на них никто не смотрел (по крайней мере, когда я на них не смотрел); другие обходились без подобных украшений. Так или иначе с затейливой отделкой можно было смириться, но монотонное назойливое тиканье утомляло и раздражало. Время шло, и Урсула приносила в дом все новые и новые часы; задолго до того, как всему пришел конец, я уже боялся сосчитать, сколько их у нас. Часы внушали мне страх. Я ни в малой степени не стыжусь этого, и то, что произошло, доказывает, что у меня нет никаких причин стыдиться.

Все часы были коричневые – темно-коричневые. Если их украшали цветные детали, а таких деталей иногда насчитывалось множество, они всегда были выдержаны в тусклых оттенках. Точнее сказать, оттенки казались тусклыми и яркими одновременно. Мне порой приходит в голову, что у жителей Германии не слишком развито чувство цвета. Разумеется, нельзя требовать всех мыслимых совершенств от одной страны, и я далек от намерения расценивать это обстоятельство как повод для превосходства. Подобные идеи мне глубоко противны.