Холодная рука в моей руке

Приходя домой, я стал замечать, что часы перемещаются из комнаты в комнату; иногда все они без исключения оказывались на новых местах, порой появлялись и новые приобретения. Несколько раз о появлении новых экземпляров мне впервые сообщили уши, а не глаза. Многоголосый шум, производимый различными часами, оказывал на меня странное воздействие. Едва войдя в дом, я ощущал, что нервы мои напрягаются; но чувство это не было столь уж неприятным. Признаюсь, оно вовсе не было неприятным. Рискну предположить, что это напряжение сближало меня с Урсулой, сближало в самом реальном и практичном смысле; большинство моих знакомых мужей были бы рады узнать секрет подобной близости. Надо сказать, во время путешествий, даже вновь оказавшись на родине Урсулы, мы никогда не испытывали такой близости, как дома. Как я уже сказал, нередко мы ощущали себя братом и сестрой, хотя в этом тоже имелась определенная прелесть. Более того, моя реакция на часы порой изменялась до противоположности. Иногда шум, который они поднимали, буквально сводил меня с ума, так что я едва понимал, что делаю, и терялся в собственных мыслях. Иногда я просто ничего не замечал. Затрудняюсь сказать что-нибудь еще на этот счет.

Потом я начал замечать, что кто-то занимается мелким ремонтом наших часов. Поначалу я предпочитал молчать об этом. Как я уже сказал, Урсулу невозможно было заставить разговаривать о часах. Когда людей связывают прочные отношения, а наши отношения были именно таковыми, порой приходится смиряться с загадками. Но бывают случаи, когда загадок становится слишком много.

В нашем доме имелась отдельная столовая (а также три гостиных, одну из которых я использовал в качестве кабинета); в этой столовой Урсула поместила часы в виде крестьянской хижины, под соломенной крышей которой обитала умная кукушка, подававшая голос каждые полчаса (четверти часа эта кукушка игнорировала). Задолго до того дня, о котором идет речь, стало очевидно, что кукушка чувствует себя не лучшим образом. Вместо того чтобы выпрыгивать из своего гнезда с громким свистом, она медленно выползала, перекошенная на один бок, и издавала нечто вроде сипения. Бедняга явно хворала, но я не обмолвился об этом ни словом; так продолжалось несколько недель.

В тот вечер, едва войдя в столовую, я увидел кукушку, выскочившую из гнезда с прежней бодростью; голос ее обрел прежнюю пронзительность и резкость. Иными словами, она стала как новенькая.

Я был так удивлен, что не смог удержаться от вопроса:

– Кто починил старушку-кукушку?

Урсула ничего не ответила. Такова была ее всегдашняя манера, когда речь заходила о часах; но на этот раз жена не стала даже подавать мне суп. Молча стояла с половником в руках и, клянусь, дрожала с головы до ног. Да, конечно, ее сотрясала дрожь. Я не мог этого не заметить.

Полагаю, именно эта дрожь вкупе с ее оскорбительным молчанием (к которому я, впрочем, успел привыкнуть) вынудила меня повести себя так, как я прежде редко когда позволял себе. А может, и вообще никогда не позволял. Да, именно так. Никогда и ни с кем я не вел себя подобным образом.

– Так кто починил кукушку?

Боюсь, я на нее почти кричал. Известно, что, увидев женщину, сотрясаемую дрожью, мужчины реагируют совершенно по-разному: одни смягчаются, другие, напротив, звереют.

Она по-прежнему молча дрожала. Я прорычал нечто вроде:

– Ты должна в конце концов рассказать мне, что происходит. Кто чинит твои часы?

И тут – именно в этот момент – за моей спиной раздался голос. То был новый, никогда прежде не слышанный голос, но ровным счетом ничего нового он не произнес. «Ку-ку», – вот все, что он сказал; но голос был совершенно человеческий, низкий, мягкий, не похожий на голоса всех этих чертовых механизмов.

Я резко повернулся и увидел, что на полке буфета стоят, уставившись на меня, небольшие часы в серебре и позолоте; утром их здесь не было, и, насколько я мог судить, их вообще раньше не было в доме. Часы покрывала филигранная резьба, которая, переливаясь, казалось, подмигивала мне. Они ужасно спешили. Для того чтобы в этом удостовериться, мне не нужно было смотреть на свои наручные часы. Урсулу, как я уже сказал, совершенно не волновало, показывают ее часы верное время или же нет; у меня, напротив, развилось столь острое ощущение времени – по крайней мере, «часового» времени – что я, как правило, определял его интуитивно.

Неожиданно Урсула заговорила.

– Этот человек приехал из Германии. Он знает, как обращаться с немецкими часами, – произнесла она.

Говорила она тихо, медленно, но чрезвычайно отчетливо, словно прежде отрепетировала эти слова.

Я уставился на нее; вероятно, я, что называется, пожирал ее глазами.

– И часто он приходит? – спросил я.

– Так часто, как может, – ответила она.

Голос ее был исполнен уязвленного достоинства; она словно в чем-то меня обвиняла.

– А ты? – спросил я.

Урсула улыбнулась своей обычной милой улыбкой.

– Что я?

Я не мог ответить. Разумеется, мой вопрос был слишком неясен, особенно для иностранки; при этом сам я прекрасно понимал, что́ имею в виду.