Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

В Выборге я помню приезды Марка Андреевича Натансона²² — с седыми волосами и бородой, в пенсне. Его считали одним из лучших организаторов партии — в нем было что-то строгое и педантичное, пугавшее меня. Еще в доме бывал Степан Николаевич Слётов²³ — брат первой жены В. М. Это были люди, всецело принадлежавшие к миру взрослых, и мы, дети, видели их только издали. Иван Иванович Яковлев²⁴, бывший офицер, организатор восстания в Одессе в 1905 году, напротив, любил детей. Очень ловкий, он смастерил для нас кукольный дом из твердого картона с открывающимися окнами и дверьми, как дядя Дроссельмейер в сказке Гофмана. Мама, хотя и занятая партийными съездами и приемом всех приезжавших в наш дом, много бывала с нами — она часто читала нам сказки Пушкина и «Руслана и Людмилу». А В. М., относившийся к нам всегда с лаской и веселостью, приходил петь нам на ночь. У него был очень приятный баритон. Его любимые песни были: «Как по морю, морю синему плыла лебедь с лебедятами, малыми ребятами…» Коршун налетел на нее и «ушиб — убил лебедь белую», а вода вокруг стала красной от ее крови. В детстве я не выносила «плохого конца» и плакала при этой песне, прячась в подушку. Еще Виктя пел на слова Майкова: «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла. Улетел орел домой, солнце скрылось за горой, ветер после трех ночей мчится к матери своей…» Под это я мирно засыпала.

Все трое мы больше всего любили рисовать, и у нас всегда были краски, карандаши и бумага. Мама прикрепляла к стене кнопками большие листы бумаги, и мы рисовали на них цветными мелками. Иногда взрослые устраивали нам «живые картины», модные в то время. Я помню инсценировку «Князя Ростислава», лежащего на дне речном (по Алексею Толстому). Вадя был утонувшим витязем, а мы с Наташей расчесывали ему волосы «гребнем золотым». Сцена была покрыта спереди свисающим голубым газом, похожим на струящуюся воду в реке. Еще я помню постановку гномов в цветных колпачках, «кующих меч Зигфриду». Нам всем приделали бороды из стеклянных искусственных волос и дали в руки молотки.

Мама отличалась от большинства революционерок своей женственностью. У нее были медно-золотые волосы, очень белая кожа с прозрачным румянцем и светло-зеленые глаза, казавшиеся иногда голубыми, в зависимости от цвета платья. В молодости у нее была склонность к полноте, с которой она боролась.

Мы обожали маму и слушались ее беспрекословно. Слово ее было законом. В доме у нас не признавали наказаний, и даже никто не повышал голоса. Когда какие-нибудь знакомые дети рассказывали нам, что их наказывают, нам это казалось чем-то унизительным, и было стыдно за них и за их родителей. Своим отношением к нам старшие приучили нас к чувству достоинства и уважения к другим и к себе.

В то время в России немецкий язык считался обязательным, и в Выборге к нам поступила молодая девушка Хильда Эфферт. Она оказалась эстонкой из Ревеля, и произношение ее было небезукоризненным, но она была очень хорошим человеком, умная и веселая и вполне пришлась к нашему дому.

8

Весной 1908 года наша семья переехала во Францию. Это было решением партии, считавшей, что присутствие В. М. желательнее за границей, чем в Выборге. В Финляндию, хотя она и считалась автономным государством со своим парламентом и денежной единицей, проникало много агентов Охранки. В России в это время началась серия арестов и «провалов» партийных организаций. В. М. поехал вперед, сначала на съезд в Лондон, затем в Париж, где он должен был найти нам квартиру.

Я еще не совсем поправилась после скарлатины, когда мы выехали. Няня не смогла ехать с нами — приемная мать ее была больна, и она хотела ее навестить. Няня приехала к нам позже, в Париж; Хильда нас сопровождала.

Я помню, что для нас, детей, путешествие было отравлено какой-то фрау Бертой, балтийской немкой, ехавшей из Финляндии во Францию. Не зная французского языка, она навязалась маме в спутницы, и мама не сумела отказать ей. Я редко встречала более антипатичного человека. Пожилая, неприятная, она думала, что мама и Хильда слишком молоды, чтобы воспитывать детей. Во время поездки она все время делала нам замечания и читала нотации. Мы возненавидели ее. Я помню, как один раз она тащила меня за руку, заставляя просить за что-то прощения (у нас в доме этого не делалось), и я в бессильном исступлении плевала на ее длинную, до пола, серую юбку. Много позже, уже подростком, я спросила маму, почему она допускала, чтобы фрау Берта вмешивалась в нашу жизнь. Мама призналась, что она сама не меньше нас страдала от ее присутствия, но ни у нее, ни у Хильды попросту не хватало характера, чтобы отделаться от нее.