Холодное пламя жизни (сборник)

В помещении стоял полумрак. Где-то капала вода, хотя трубы уже много лет были сухими. Но грунтовые воды делали свое дело, медленно и неумолимо, и людям приходилось постоянно бороться за то, чтобы не заливало по щиколотку. За стеной – в соседней подвальной клетушке – раздавался детский плач. Из-за тонкой деревянной перегородки с другой стороны доносилось чье-то ворчание. Обитатели подвала Центральной Городской Больницы жили своей жизнью, встречая очередной ноябрь под землей.

Уже сейчас тут зябко. А зимой будет зверски холодно. Зимой они тесно набивались в подвал одного корпуса, кардиологического. Тот был самый утепленный.

Отапливали углем – у больницы собственная котельная, как раз рядом с этим корпусом, и один из котлов по-прежнему работал. А запас угля они постоянно пополняли. Сначала на тачках летом, зимой на санках. Потом сумели оборудовать старый «ЗИЛ» из больничного гаража газогенераторной установкой. Теперь он мог ездить хоть на дровах, хоть на угле. Благо, того кругом хватало. Его для уцелевших должно хватить на много тысяч лет – даже добытого. Столько они вряд ли проживут.

Зимой бывало тесно. Но никто не променял бы эту тесноту и спертый подвальный воздух на «простор» внешнего мира. Там, снаружи, были опасности пострашней радиации. Уж это они за последние годы усвоили.

Тот, кто выходил на улицу днем, назад не возвращался. Нет, из прогулки по территории еще можно было успеть добежать до спасительной двери. Можно было дойти и до ближайших зданий. Но из дальнего похода днем пока только один вернулся – и то без руки. Потому и вернулся, что кисть его досталась тому, кого предпочитали не называть.

Летом обитаемо было все подземелье. Пространства для четырехсот человек тогда хватало с избытком. Хотя особых удобств не было, и жизнь их была совсем не сахар.

– На какую на хрен шахту? – переспросил тот, кого называли Михалычем.

– На ту самую. Возле поселка. В городе-то нельзя. Там волки и гопники кишат, сам знаешь. На равнине гопников нет, а от волков отбиться можно.

В ответ лежащий на койке отрывисто помотал головой.

– Нет и нет. Ни за какие пряники. Гопников там нет, но зяблики летают косяками.

Наверно, это была психологическая защита – давать монстрам, способным тебя сожрать, смешные названия. «Гопники» звались так потому, что любили жилые массивы и часто сидели на корточках. Чем-то они были похожи на людей… может, раньше ими и были, вот только их ноги гнулись в суставах совсем не так, и из сидячего своего положения они могли делать большие прыжки, застигая врасплох поздно заметившего их человека.

Зяблики были хуже. Весили «птички» по два-три центнера и легко могли, подхватив человека, в полете клювами оторвать ему одну за другой конечности. Чтобы проще в зоб протолкнуть. Или не в полете, а в гнезде… которого никто из живых пока не видел. Шкуру их не каждая пуля могла пробить.

Волки были самые «безобидные». Всего-то собачки чуть больше обычных. Опасны тем, что охотятся стаей. Их вполне можно остановить обычной дробью, не говоря уже о пуле из винтовки.

– Да ты же был наверху, – не унимался Лыков. – Раз двадцать. Группы водил. А дело-то плевое.

– Не. Не пойду. Сегодня день плохой, – пробормотал Михалыч, тряся головой.

– Да вроде не пятница тринадцатое.

– Мне на ваши календарики болт положить. Я нутром чую, что плохой день. Нельзя выходить.

– Ты это Главному сам скажешь?

– Надо будет – скажу, – буркнул Михалыч и отвернулся к стенке.

Все знали, что Михалыч, которого многие называли (но не в глаза!) просто Сиделец, – за словом в карман не полезет. И ни бога, ни черта, ни начальства не боится.

Родился он где-то на севере. Вроде бы служил на флоте. Последние лет двадцать до Катаклизмы провел по тюрьмам и лагерям. И только году в 2012 устроился ГРП – горнорабочим подземным – на шахту «Карачумышская».

Вся его дубленая кожа была покрыта наколками, обозначавшими этапы пути, жизненные принципы, заслуги. Но блатарем он не был, как скупо сам объяснял: «Все срока отмотал мужиком. Но с суками не корешился и масть держал». В то, что он пользовался у сокамерников авторитетом, поверить было можно. За годы жизни в больнице ни разу не дал слабину, хотя ломались и люди внешне более крепкие – спивались, стрелялись, вешались, травились, просто уходили без возврата.

На воле Сиделец жил по принципам, которые отличались от того, что написано в Уголовном Кодексе. Судя по его разговорам, мир для него – тот, довоенный, где еще нельзя было брать вещи из домов – был четко разделен на «своих» и «чужих». Чужие – это государство и «коммерсы». Не те, которые ларьки или шиномонтажки держат и живут на соседней улице. А те, которые олигархи из Москвы и приезжают, «чтоб кровь из народа тянуть». Земляки были для него по умолчанию «своими». Если не «запомоились», не совершили какой-то аморальный, по его мнению, поступок.