Холодные близнецы

Он любит собаку.

Я довольна и пытаюсь не обращать внимания на грусть. Ведь я доставила сюда собаку и дочь живыми и здоровыми.

– Поздоровайся с дядей Джошем, дорогая, – говорит Энгус моей семилетке, которая глазеет по сторонам с полуоткрытым ртом.

Наша дочь вежливо и скромно произносит: «Здрасте». Энгус поворачивается ко мне, одаривая меня улыбкой.

– Неплохая получилась поездка, а? – спрашивает Джош.

– Два дня, и готово, – отвечаю я. – Я бы могла и еще за рулем посидеть.

– Ха!

– Энгус, а может, переберемся во Владивосток?

Энгус вежливо посмеивается. Он преобразился и выглядит настоящим шотландцем. Щеки разрумянились, щетина потемнела, и он уже не кажется чистюлей: более морщинистый, просоленный и мужественный. Розовый шелковый галстук и дизайнерский пиджак архитектора он сменил на свитер грубой вязки, теперь у него царапины на руках и капельки краски в волосах. Он прожил здесь уже три дня – «наводил порядок», создавал для меня и Кирсти пригодное жилье.

– Джош отвезет нас на своей лодке.

– Вам, ребята, ПРОСТО НЕОБХОДИМА лодка, – заявляет Джош, по-дружески целуя меня в обе щеки. – На Торране без нее будет туго, а приливы вас еще до ручки доведут.

Я изображаю на лице воодушевление.

– Спасибо, Джош, это как раз то, что нам нужно услышать в наш самый первый день.

Он по-мальчишески ухмыляется. И я вспоминаю, что мне нравится Джош. Из всех друзей Энгуса он вообще не пьет. Никогда. А значит, и Энгус будет меньше поддавать.

Держась за веревку, как заправские альпинисты, мы спустились с пирса в лодку Джоша. За нами побежал Бини, Энгус позвал его, и пес с неожиданной грацией прыгнул в лодку. Затем подошел черед Кирсти – она волновалась, но выглядела устрашающе спокойной – Лидия, когда волновалась, всегда была такой: без движения смотрит перед собой, как в кататонии, а глаза сияют от восхищения.

– Все на борт, якорь мне в глотку! Торран на горизонте! – восклицает Джош, чтобы порадовать Кирсти.

Она хихикает. Джош, отталкиваясь шестом, выводит лодку на глубину, Энгус быстро выбирает веревку, и мы отправляемся в очень важное плавание по волнам вокруг острова Салмадейр – более крупного, чем наш, – который расположен между Орнсеем и Торраном.

– Вон там живет крутой миллиардер.

Я успеваю смотреть и на Салмадейр, и на довольное личико Кирсти: ее нежно-голубые глаза с удивлением глядят на воду, на острова и на бескрайнее гебридское небо.

Я вспоминаю ее отчаянный крик.

Мам, мам, иди быстрее! Лютик упала!

Меня опять накрывает волна давней боли. Ведь это – действительно единственное доказательство того, что умерла Лидия, а не Кирсти. Но почему я поверила ее словам?

Потому что у нее не было очевидных причин для лжи. Ни тогда, ни когда-либо еще. Однако, возможно, она сама странным образом запуталась. И я даже способна понять, почему. Ведь в то роковое лето близняшки буквально жонглировали своими именами, чуть ли не менялись индивидуальностями. Они были одинаково одеты и одинаково подстрижены. В то лето они любили играть в эту игру со мной и с Энгусом. Мама, кто из нас я? Кто я, мама?

А если в тот вечер они как раз именно так и играли? И когда случилась беда, роковое смешение индивидуальностей застыло, подобно трещине во льду, и сделалось постоянным?

А вдруг Кирсти заигралась? Я ежусь от холода и от пронизывающего страха. Может, поэтому она и улыбается. Тогда она хочет сделать мне больно, наказать меня.

Но если и наказать – то за что?

– Приехали, – произнес Энгус. – Остров Торран.

6

Следующие пять дней прошли в работе, у меня не было времени отдышаться, да и подолгу раздумывать – тоже. Дом оказался в кошмарном состоянии, и лишь Бог знает, что здесь было до того, как Энгус «навел порядок» перед нашим приездом.

Базовая конструкция нашего жилья на Торране вполне симпатична. Два островерхих белых коттеджа построены в тысяча восемьсот восьмидесятые отцом Роберта Льюиса Стивенсона и объединены в середине двадцатого века в один большой дом. Но обследование комнат, проведенное в первый же час, ясно показало, что с тех пор никто тут всерьез не жил.

Кухня – вообще нечто неописуемое: холодильник изнутри покрылся черной плесенью. Надо его выкинуть. Плитой можно пользоваться, но она загажена до умопомрачения – с самого полудня и до заката в День Первый я возилась с ней, стоя на коленях, пока они не заболели, но когда стемнело – увы, очень рано – я отчистила лишь половину. А мне предстояла еще и раковина – глубокая, керамическая, которая пахла так, будто в ней разделывали морских птиц.

Хотя в общем-то сама кухня выглядит немного лучше. Из кранов над раковиной течет мутная невкусная вода: Энгус забыл сказать мне, что вода идет к нам с материка по пластиковой трубе, и при отливе трубу на дамбе даже видно. Она протекает, и из окна я могу разглядеть эти протечки – из трубы с шипением брызгают жизнерадостные фонтанчики, говоря небу «привет».