Холодные игры

– А то! – не стал возражать Петя. – Любит, согласен. И ране любил. Только это любовь хищника к добыче. Ты мала была, не помнишь ничего, а я-то уж был большой мальчик. Помню небось, как он ее к телеграфным столбам ревновал да каждый раз после поездки в кладовой запирал, камчу киргизскую на стену вешал и допрашивал: куда без него ходила, с кем разговаривала да кому улыбнулась… Мне не веришь, хоть у Каденьки спроси. Она тебе, если захочет, расскажет, как к ней сестра старшая с дитем малым в одной рубахе ночевать прибегала, когда наш с тобой батюшка по пьяному делу уж очень круто разбор брал…

– Ты врешь все, Петя! Нарочно врешь, чтоб батюшку в моих глазах очернить!

– Больно мне надо. Хуже, чем он сам, его уж никто очернить не может. Пора и тебе знать, чтоб свою-то жизнь правильно решить. Рабочих треть в чахотке, и все поголовно ему должны. Это он сам, своим умом. Самоеды до Ишима спились все, позабыли не только веру свою, но и как самих звали. То в пару с Алешей твоим любимым. Ах, ути-пути, игрушечки да птичек он тебе в детстве приносил… А сколько из-за него младенцев в Неупокоенную лощину снесли, ты знаешь? Из крестьян-переселенцев самых дельных они с Печиногой на пару хотят с земли сманить, сделать пролетариями. Промышленность развивать… Он тебе эти байки не травил? Нет? Ну да, ты ж девка, какой с тебя спрос! Промышленность – это когда у человека ничего своего нету, кроме рук его да штофа, как мечты заветной… Но не будет по его! Я по книгам не шибко-то образован, но лесной охотник с детства. Я носом ветер чую: не быть по его! Не может так быть, чтоб человек по собственной воле от всего себя отказался, от земли своей, от могил, от хлеба, что своими руками вырастил, теленка, которого молоком поил… Не верю!.. Ты знай, Машка: мать наша Мария по-настоящему доброй была, по-христиански. Все говорила: уж больно ты крут, Иван! Рабочие к ней жаловаться ходили, а он: распустишь, работать не будут… Розгами секли, в карцер сажали… Мать не могла терпеть, за всех просила, а он при людях-то держался, а потом на ней и отыгрывался. Она знала, что так будет, но все равно просила. А он Марфе велел за ней следить и все ему докладывать. Даже меня, ребенка, расспрашивал, я помню. Я его пьяным, да и трезвым, боялся, прятался от него, один раз он меня на руки взял, так я его за палец укусил… Мать все меня уговаривала не бояться… Она сама не жаловалась никому, все терпела… А у нее с детства грудь слабая была, мне Каденька после говорила. И еще тебе скажу…

– Будет, Петя! – Машенька встала, пошатнулась. – Не надо! – Она подняла руку, защищаясь и желая немедленно уйти.

Весь ее мир рушился от Петиных слов. Дряхлая Пешка уразумела поднятую Машенькину руку как угрозу хозяину и вскочила на диване, вздыбив загривок и обнажив наполовину выпавшие зубы.

– Лежи, Пешка, лежи, милая! – тихо скомандовал Петя. – Все хорошо.

Псина облегченно вздохнула и закружилась на месте, укладываясь у Пети в ногах.

Глава 17, в которой Иван Парфенович подводит некоторые итоги и пробивает лед головой сына, а Маша объясняется с Сержем

– Господи, как же я устал!

Только дома можно себе в этом признаться, сесть на лежанку, разуться и сидеть, ни о чем не думая… Какие у меня, однако, пальцы стали кривые и желтые… И что ж с промывкой-то на лето? Нешто вторую паровую машину на подмен поставить, как Печинога говорил… А будет ли оно у меня, лето?.. Не думая, как же… Разве думы отпустят? На них нельзя прикрикнуть или выгнать вон, как нерадивых служащих… Я сам – раб своих дум. Они теперь – мои хозяева. Мои последние хозяева в этой жизни… Других уж не будет. А будет ли что после смерти? Как-то никогда не было времени об этом задуматься… В молодости казалось не важным и далеким, потом всегда находились дела, требующие неотложного разрешения. Только после смерти Марии… Тогда от раздумий спас пьяный угар, из которого едва не отправился прямиком на тот свет. Без всякого соборования-исповедования… Марфа у нас по этим делам дока. Надо будет расспросить при случае, как ей-то это открыто. Если не забуду, конечно… Рад бы, да мирские дела не отпускают…