Холодные зори

А Маринка тем временем думает: «Почему для одного Христа, который только-только родится, нужно столько места за столом? Видно, не один он будет у нас праздновать, прилетят с ним все ангелы, если бабушка напекла столько вкусных блинов и поставила на стол так много всяких мисок, горшочков и крынок с самыми вкусными кушаньями. Такой стол собирают разве только после окончания толоки. Ох как всей заимкой тогда дружно работали, вывозя навоз на свои поля! И все-таки плохо будет, если ангелы, ничего не сделав для нас и других хорошего (они даже в толоке не участвовали), слопают все блины, почистят крылышки и упорхнут, как воробьи-воробушки. Уж лучше бы тогда накормить чертей. Те работяги. Мальчишки говорят, что нашей бабушке черти помогают в работе, потому у нее все так ладится.

Уж это верно, что бабушка работает по целым дням, а часто в лунное время и ночь целую за веретеном сидит. Но вот как было у нее одно платье, так и сейчас одно. В нем и на свадьбы, и на похороны, в нем и праздник встречает».

В эту минуту бабушка подошла к столу, а дедушка встал и громко начал молиться. Все про себя что-то шептали и быстро крестились.

И наконец дедушкина ложка опустилась в пряженину. За ним начали хватать из миски бараньи ребрышки и другие домочадцы. И так из каждой посудины.

Тетя Фрося брала сразу и для себя и для Маринки.

В избе заметно потеплело. Дядя Митяй начал вытирать рукавом праздничной рубахи взмокший лоб. Тетя Фрося промокала кончиком полотенца капельки пота, что выступили под глазами и возле носа.

Теперь начиналось для Маринки долгожданное и, пожалуй, самое интересное на этом Христовом празднике.

Свет в керосиновой лампе приспустили. В избе снова водворился полумрак. И один лишь спокойный густой, низкий голос дедушки Силантия, веселого и доброго, нарушал тишину.

— В позапрошлом годе, што ль, это было, — не спеша и распевно начал дед Силантий. — Слышь, Наталья, благочинного Серапиона, чать, не раз видывала? — обратился он вдруг к Марининой бабушке.

— Как же, знаю, наш приходской, царство ему небесное, с Ласосинской церкви, что в Старинниках, — подтвердила бабушка Наталья.

— А тогда был живой, — продолжал дед. — Видный такой собою, в полном облачении — в рясе и подряснике, а на груди серебряный крест. Стоит на амвоне. Волосы седые, что треста льняная, по плечам свисли. А округ дых от него легкого перегара от матушкиного пития огненна идет, с запахом лампадного масла мешается — волосы, вишь, на пробор прямой расчесаны, а чтобы не рассыпались, он их маслицем все, маслицем. Сапожки новые — чистый хром — похрустывают…

Сказывал дед свои смешные и лукавые притчи без улыбки, но и слова и поступки тех, о ком шла его речь, были смешны и озорноваты. Они пробирали его слушателей нередко до слез.

— Творит поп святую молитву. К причастию идут сюда прихожане, индо на цирк, прямо толпа за толпой. Ясное дело, толкаются. Да рази ж есть какая преграда бабке Евфросинье? Ну да вы ее знаете, ледаща така да языката. Из той же деревни Старинники, что и благочинный. Толк одну, толк другую. Глядь, и уж возле батьки Серапиона. Дробно так, по-бесовски, тоненьким голосом лопочет преподобному:

— Батюшка, отец ты наш свет Серапион, сделай мя, рабе, свое полное и навещное отпущение грехов перед всевышним и всем его святым семейством.

А поп-то знал за ней слушок, мол, не бабка Евфросинья на краю деревни Старинники живет, а всамправдашная ведьма во образе старицы-крестьянки.

И давай тут батюшка пытать ее по порядку…

Дедушка замолчал и полез в карман за табачком. Долго набивал он свою трубку, прибавил в лампе огоньку, зажег лучинку, обождал, пока разгорится. Потом прикурил трубку, притушил в лампе и тихо, раздумчиво сказал:

— А надо вам знать. Во образе ледащей старухи Евфросиньи и впрямь стоял-то перед ним самый что ни на есть натуральный черт. И было у него задумано — грехи бабкины выкладывать попу не сразу, а по одному, не боле. — Дед Силантий подтянулся, подобрался весь и строго зычным, не своим голосом как ахнет: — Богохульничаешь, поди, когда, бабка Евфросинья?

Маринка вздрогнула от неожиданности, а дедушка уже своим спокойным голосом продолжал:

— Черт во образе бабки изогнулся в три погибели, ждет, когда поп подрясником его накроет, и верещит, не торопясь оттуда.

И дедушка заговорил вдруг так нудно и пискляво, что Маринка невольно напрягла свои глаза, чтобы увидать — дед ли это перед ними сейчас.

А тот продолжал:

— Большой хулы не держу в сердце, батюшка, отколь же ей на языке телепаться… А в малом… грешна, батюшка…

Но вот снова слышит Маринка степенный, размеренный голос дедушки:

— Тянет время окаянный, а сам часом шарит, где же тут поповская сума. Говорила Евфросинья намедни, висит та сума на цепочке, переброшенной через поповскую шею, и схоронена от глаз людских поповским подрясником.

А поп бормочет невнятно свою молитву, отпускает, знать, грехи рабе божьей Евфросинье и снова:

— Не едала ли ты, мать, постом великим скоромного?

Черт во образе Евфросиньи еще пуще скорчился, чтобы под его плотнее от глаз прихожан подрясником укрыл: