Холодные зори

Спустились к Оке благополучно, и возница, оставив коня и телегу, пошел на лед поискать дорогу. А Васек возле сарая примостил торбочку с овсом, и коняга был доволен. Васяткино пальто теперь покоилось на крупе коня. Затем возница, мужик большой и крепкий, впрягся в телегу, повесив через шею снятые с хомута гужи, на которых хорошо укрепил обе оглобли так, чтобы они проходили у него под мышками. Василий толкал телегу сзади. Телега шла по льду довольно легко. Так вот потихоньку и перетянули телегу с раненой через не очень широкую в этом месте горловину Оки. На тяжелом коне возница поехал на переправу. Василий на разведенном костерке из одной разрубленной на полешки валявшейся на берегу полусгнившей доски вскипятил в ведерке, из которого поили лошадь, чай, сделал бутерброды, накормил хозяина необычного извоза и сам всласть поел.

И вот они вновь затарахтели сначала по проселку, затем по булыжникам городских улиц.

С большим трудом и только, конечно, благодаря подробной и умной записке самого Викентия Викентьевича Корзанова, адресованной его коллеге по профессии, удалось пристроить Маринку в городскую больницу. Известную помощь оказала и записка Григория Борисова.

Еще большего труда стоило Василию добиться, чтобы его пустили в палату к Маринке после того, как ее осмотрит дежурный врач. К счастью, и это ему удалось. Кровать Маринки стояла у окна. Больная потеряла много крови, очень ослабла. Еще находилась в полубессознательном состоянии. Тяжело и прерывисто дыша и постанывая, в полусне, в полубреду никого не видела и ничего не слышала. Но вот ей сделали какой-то укол, и через некоторое время она открыла глаза.

— Василек? — слабо прошептала Маринка. — Ты не на баррикаде, тоже ранен, родной?

— Нет, я здоров, Маринка, и пришел вот тебя навестить. Не нужно ли тебе чего?

— Мне нужно лишь одно — наша обязательная победа. Люди не могут больше так жить, как жили. Они не имеют права отступать.

— Ты хочешь попить? Глоточек водички тебе не повредит, — сказал Василий.

А Марина лежала с широко открытыми глазами и чутко прислушивалась, стараясь уловить шум далекого боя.

— Это что? — спросила она, хотя стояла мертвая тишина. — Все стреляют?

— Бой идет, — просто и как-то весело соврал Василий, стараясь не волновать больную и не растравлять ее ран горькой правдой их поражения. Он и сам был словно в полубреду. Вспомнилось, как на огороде позади школы закапывал в землю баррикадную пушку. Он-то хорошо знал, как давно отошли дружинники с главной баррикады группами глубоко в тыл, туда, где уже начинались последние дома поселка, а далее — по деревням. Помнил и о приказе ему, Василию, оставаться в поселке для связи с Тихим и помощи раненым. А Маринкины зеленоватые глаза тем временем повеселели, голос приободрился.

— Хорошо, что бой! Я слышу, как палит наша баррикада и бьет врага. Это ее удары. Мы победим, Васятка, победим?!

«Мы разбиты, мы здорово разбиты, славная моя подружка, — думал Василек, — и я не знаю еще, что будет с нами со всеми».

Василек глубоко переживал ту страшную расправу, которая еще не утихла и сегодня. Это было прямое истребление безоружных рабочих и их семей. Каратели по-прежнему мечутся от лачуги к лачуге, неся смерть, насилие, надругательства. Издевки и новое, еще более изощренное рабство у станков ждут всех, кто остался в живых после проигранного вооруженного восстания.

А Маринка ждала ответа. И святая ложь была сейчас важней суровой правды.

Василий улыбнулся, черные глаза его вспыхнули, как всегда, озорновато, а голос звучал бодро и уверенно:

— Да ты что закручинилась? Иль не веришь, что победим? Конечно победим, Маринка, сестренка моя названая!