Холодные зори

С тех пор не раз Васятка убегал в заезжий дом. И говорить стал по-новому, подражая мужикам, без детской скороговорки, а как бы с ленцой, будто каждое слово — серебреник. Потому, видно, и не спешил со своим словечком, словно бы выжидал, пока оно не наберет нужной силы, не округлится, не засверкает Васяткиным неразменным пятиалтынным, особенно если выставить его на ладошке под солнцем.

Но бабуси редко теперь пускали его сюда, к мужикам, что отбывали свою очередь на извозе.

Василек стал подмечать, что старухи чураются других людей, а гордятся разве что только собою да своим, как они сами говорили, «старообрядным» образом жизни. У них, оказывается, и бог-то был свой, и вера иная, чем у многих других сельчан и заезжих. И попов они вовсе не признавали. И в церковь православную не хаживали. И боги у них были какие-то особенные. А стоило к ним в комнату зайти «мирскому», они тут же закрывали все свои иконы специальными, на этот счет приспособленными занавесочками от «сглазу» и «скверны».

Взял как-то Василек вместо своей теткину большую красивую чашку, чтобы напиться. Увидела это тетка, ужаснулась и в сердцах выхватила посудину.

— Хочешь, чтобы я свою святыню нарушила или дорогую мне вещь разбила? — тяжело дыша, прошипела старая.

— А зачем, бабушка, ее разбивать? — искренне удивился Васятка.

— А потому, что вы с мамкой — мирские, попы вас крестили, попы причащают, в церкви о пол каменный вы, как и все мирские, лбы расшибаете, а хоронят вас на погосте, как скотинку какую. Негоже нам, старообрядным, из единой с вами посудины и есть и пить.

— А у вас, бабушка, и погост наособицу? — не утерпел Василек.

— У нас обстроено кладбище для людей старой веры, и заранее там каждому из староверов место уготовано.

— Чем же вы таким, бабуся, от нас отличаетесь? — любопытствовал Василек.

— А тем, дитятко, что люди старой веры и крестятся иначе, и в бога веруют, а не в церковь, да и ведут себя в миру по-иному.

— Как же они себя ведут, бабуся? — не унимался побочный внучонок.

— Не пьют самогона или царской водки, не курят, скверным словом не пакостят слух других, не пляшут, как пьяные мужики и бабы, песен мирских не поют: нам всего этого делать божий закон не позволяет.

Слушал Василек, а сам в уме прикидывал: «Мамка моя рази курит? Не курит, — отвечал сам себе. — И не сквернословит», — домыслил про себя. Но тетка Таисия не умела ждать. И не давала Васятке получше обдумать услышанное. Она торопилась излить внучатому племяннику свою душу.

— Наша вера, сынок, — продолжала она, войдя во вкус своей проповеди, — учит любить людей, как самих себя, помогать друг другу. А вера мирская — корыстна! Много зла делают мирские: живут они не дружно, злобятся друг противу друга, как поступал с вами и твой дед родной Никанор Адеркин: выгнал тебя, родного внука, и жену сына своего, твою мамашу, на лютый мороз. Что бы делать вам с матерью, если бы не мы, старые?

Последние теткины слова все-таки угодили в цель. Василек искренне пожалел, что они с матерью «мирские», а не люди старой веры, как его тетка. Уж больно убедителен был пример столь корыстного, несправедливого к ним отношения со стороны его самых близких родичей.

На себе успел испытать Васятка властный и жесткий характер деда Никанора. Их с матерью после ухода отца на царскую службу в крепкий, с достатком дедов дом пускали лишь на время весенне-полевых работ да летом в покос и страдные дни жатвы. К зиме, когда полевые работы прекращались и нужда в лишних руках пропадала, но лишние рты становились заметнее, дед каждый раз выпроваживал их снова к материным теткам.

Васятке смерть как захотелось скорее вырасти, чтобы самому разобраться получше во всех верах. Но школа в деревне была мирская — двухклассное церковно-приходское сельское училище.

И Васятка, с усердием размазывая по щекам мальчишечьи, не без труда вызываемые слезы, стал зудить своей матери чуть не каждый день:

— Ма! Хочу в школу! Отведи. Буду стараться лучшее всех. Отведи, родненькая!

Но мал был еще Василек, чтобы бегать в сельскую школу.

4. В ПОРТУ ОДЕССКОМ

В Одесском порту, этих южных воротах России, случались и в старые времена самые неожиданные встречи, знакомства. И лучшим клубом бывали матросский кубрик, ближние к порту кабачки или одесские бульвары.

В одном из шумных, угарных от самокруток, папирос, сигарет и множества трубок портовых кабачков и встретил Иван Борисов хорошего знакомого еще по молодым годам. Встречались в детстве, поближели позже, когда оба стали парнями и хаживали на деревенские улицы то к Адеркину в Осинники, то в сельцо Старинники, а то и к Борисовой дролечке в Спиридонки. Потом один — Иван Борисов — с молодой женой подался на заработки в город, стал заводским, другой — Константин Адеркин — ушел на цареву службу.

Сидел Константин Адеркин в кругу морячков и вспоминал один из своих походов через Дарданеллы. Тут и подсел к ним скучающий в Одессе одиноко Иван Борисов, прибывший сюда кое за каким из заморских материалов для московских строек…