Холодный апрель

Вместе они перетаскивали вещи Александра, к неудовольствию оставшегося в одиночестве соседа, вместе наводили порядок на столе, заставленном так, что не находилось места даже для стаканов, делали все это долго и тщательно, привыкая за суетой друг к другу, успокаиваясь. Наконец сели и оба разом взглянули друг на друга. И смутились, отвели глаза. За окнами была сплошная темень, мелькали близкие и дальние огни.

— Ну, — сказал Серж, плеснув вина в пластмассовые стаканы. И замер, ожидая.

— За отца! — выдохнул Александр.

— За отца!

Они долго смаковали эти несколько глотков вина, налитые в стаканы, долго молчали. Александру подумалось вдруг, что все это может оказаться неправдой, — ведь документов никаких нет. Мысль эта мелькнула и исчезла. Он и без документов верил: все правда. Не случайна внешняя похожесть. А может, не только внешняя? Саския! Почему-то ведь она понравилась им обоим. Может, сказалась одинаковость вкусов. Гены — их не обманешь. Да и Луиза еще тогда, в Костроме, рассказывала такое, что могла знать только со слов отца.

— У нас не приходилось бывать? — спросил наконец Александр.

— Не приходилось.

— Надо приехать.

— Я скоро приеду. Этим летом…

Они не хотели обращаться друг к другу на «вы», они еще не могли говорить «ты», и разговор шел как бы от третьего лица.

— Мы вместе поедем в Кострому.

— Поедем. Хочу увидеть родину отца.

— Надо побывать на кладбище…

— Утром я буду в Ольденбурге и сразу поеду туда.

— И я хотел бы. Жаль, что уезжаю.

— Мы еще будем там вместе. Положим цветы…

— Надо расспросить все об отце. — Он не сказал «расспросить Луизу», не повернулся язык. И не мог сказать: «расспросить мать».

— Она все расскажет. Я потом напишу…

Поезд летел через ночь, с немецкой педантичностью минута в минуту проскакивая маленькие городки, на самое короткое время замирая у крытых платформ больших городов. Поезд летел словно бы сквозь время, сдвигая, спрессовывая в один этот вечер все прошедшие десятилетия.

— А мне все говорят: похожий, похожий… Понять не могу… А слепая Сабина говорит: нет, не Серж. Кто эта Сабина?

— Так, грехи молодости. Дочка у нее красавица…

В Ганновере шел дождь, ветер заносил мелкие капли под навесы, мокрые платформы холодно блестели в свете ночных фонарей. Высадив пассажиров, поезд быстро ушел, дежурные с красными ремнями через плечо попрятались в свои застекленные, занавешенные изнутри будки, и уже через несколько минут на платформе стало пустынно и неуютно. Александр и Серж спустились в подземный зал, погрузили вещи на вокзальную тележку и поехали куда-то, только чтобы не стоять на месте.

Зал был все тот же, каким Александр видел его три недели назад. Так же пестрели мишурой всякой всячины витрины закрытых на ночь сувенирных киосков, так же вращался под потолком разрисованный рекламный куб с надписями, обещавшими богатую жизнь. Даже растрепанные парни и девчонки, время от времени угрюмо пересекавшие зал, казалось, были теми же самыми. Но тогда Александр был полон готовности удивляться и потому все видел, все замечал, теперь же чувствовал только холод и пустынность этого залитого светом подземелья. Была и надпись: «Fremdes Feuer ist nicht so hell als daheim der Rauch»[22]. Александр читал ее и перечитывал, и была она для него полна особого смысла, звучала совсем не так абстрактно, как в тот раз, когда он впервые увидел ее в этом зале.

Ходить надоело, захотелось посидеть где-нибудь в тепле. Вспомнили о вокзальных миссионерах, держащих тут комнатку специально для таких вот страждущих, и направились было к голубой вывеске «Bahnhofmission», но увидели за стеклянной дверью такое столпотворение, что они оба, не сговариваясь, прошли мимо.

Скоро с удивлением обнаружили, что говорить им, в сущности, не о чем. Такое было знакомо Александру по многим отъездам в командировки. Кто бы ни провожал, — жена ли, Нелька ли, обе ли они или кто из друзей, — всегда было одно и то же: перед самым отъездом темы разговоров почему-то иссякали, и было мучительно делать вид, что ты наслаждаешься последними минутами общения и не торопишь отъезд.

— Я напишу, — сказал Серж.

— Да, мы обязательно спишемся.

И снова молчание. Слишком неожиданным было для обоих вдруг обнаружившееся родство, требовалось время, чтобы к нему привыкнуть.

— Надо съездить на кладбище.

— Непременно…

Они возили заваленную вещами тележку из конца в конец зала, туда, обратно, снова туда, оба держались за ручку, искоса взглядывали друг на друга и снова отводили глаза.

Двое парней и девчонка, стоявшие у стены, — то ли пассажиры, то ли завсегдатаи ночного вокзала, — гудели голосами, хихикали:

— Ходят, как влюбленные.

— Может, и есть влюбленные…

— Братья, разве не видно?

В тихом пустом зале голоса разносились далеко, не хочешь, да услышишь. Не сговариваясь, они свернули к эскалатору, который, как подошли, сразу начал работать, придерживая тележку, чтобы не опрокинулась на ступенях, поднялись на платформу. Здесь можно было возить тележку, не привлекая ничьего внимания. Но они не стали ее возить, приткнули к видной отовсюду скамье и пошли по платформе.