Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Перекличка – это общий сбор, на котором отдают приказы, зачитывают список работ на день, а также допрашивают, выносят приговор и приводят его в исполнение, без всякой отсрочки, на месте. Обычно перекличка проходит на рассвете, перед отправкой на работу, и по вечерам, когда мы возвращаемся в лагерь. Обычно. Но ржавый рельс, свисающий с дерева, – лагерный гонг, – звонит практически ежедневно перед отбоем или в те немногие часы, что есть у нас для отдыха. Его звон означает внеочередную перекличку. И мы никогда не знаем, сколько времени простоим, пока нас будут пытать чуть ли не до смерти, на ветру, под дождем, под неусыпными взглядами; более того, мы не знаем, свидетелями чему можем стать и кто будет жертвой смертного приговора, оглашенного и тут же исполненного.

Неожиданно нас вызывают на первую перекличку. Большим квадратом мы строимся перед палатками. Те, кто прибыл раньше нас, стоят по колоннам в зависимости от компании, на которую работают. С краю – небольшая группа лагерных уборщиков. В середине живого квадрата – старшина лагеря и писарь. Напыщенные капо компаний расхаживают перед своими колоннами, выравнивая их ударами дубинок. Измученные до обморока, изголодавшиеся люди с немым ужасом таращатся в центр квадрата. Старшина выкрикивает во все горло:

– Achtung! – Внимание!

Узники замирают в отчаянном напряжении. Привычным движением руки сдергивают тюремные шапки с бритых голов.

Шарфюреру СС лет сорок или пятьдесят. Каждый вечер после переклички он достает свою скрипку и неуверенно наигрывает сентиментальные плаксивые мелодии мерцающим звездам. Он уже забил до смерти дубинкой двадцать семь человек, а девять застрелил из револьвера во время перекличек, на глазах у остальных заключенных. Это дюжий светловолосый тевтон с водянистыми голубыми глазами и очками на носу. Дома в Померании у него своя бойня. Теперь ею управляет жена. Ничего не поделаешь, война, долг зовет…

Револьвер торчит из кобуры, за ремень заткнут хлыст. Он выходит в центр площадки к писарю и старшине, держащему список. В их сопровождении движется дальше мимо рядов. Старшина лагеря зачитывает наши фамилии, по пять за раз, и шарфюрер щелкает кнутом над головой первого в каждой группе.

Пока что все в порядке. Избави боже, чтобы было не так. Теперь время для инквизиции. Lagerälteste заглядывает в листок у себя в руке и кричит:

– 21825!

Человек выходит из колонны и бредет к центру, с трудом заставляя переступать непослушные ноги. Он знает, что его ждет, потому что перекрестный допрос обычно следует за жалобой, поданной гражданским надзирателем или эсэсовским охранником.

– Вонючий еврей, с десяти до половины первого ты уклонялся от работы. Где ты был? Мы что, по-твоему, кормим тебя тут бесплатно?

Ответа мы не слышим – только свист хлыста. И это еще разминка.

21825 встает на четвереньки. Это лишь формальность – чистая традиция, – поскольку удары все равно приходятся на голову.

– Пятьдесят! – объявляет скрипач.

Приговор исполняет старшина лагеря. Мясник из Померании не углубляется в детали, но внимательно наблюдает, и старшина вкладывает в удары все силы и даже более того, потому что если лагерный бог заподозрит его в снисходительности, то удары, как уже случалось, посыплются на голову палача.

После третьего удара 21825 растягивается, извиваясь, на земле. Сначала он издает отчаянные животные крики, но к двадцатому удару они переходят в скулеж. Двадцать первый и все остальные удары обрушиваются уже на неподвижную массу. Старшина взмахивает рукой, из группы уборщиков выходят трое и оттаскивают жертву в сторону.

– 27111! – раздается среди оглушительного молчания.

Следующий выходит вперед. И снова град ударов. Сцена напоминает венгерскую пьесу XIX века «Трагедия человека» Имре Мадача. Ее действие происходит в коммуне в далеком будущем. То же самое, казалось бы, но какая разница! Старик в пьесе получает лишь легкое наказание, здесь же очкарик из Померании совершает убийство. Мадач только фантазировал – Гитлер воплотил фантазии в реальность.

Хлыст проходится по телам еще трех жертв, после чего перекличка заканчивается.

Я шатаюсь от головокружения. Меня тошнит. Стоим в очереди за дневным пайком: хлеб с ложкой кисловатого джема. Новичкам супа не полагается – кухня еще не знает о нашем прибытии. Я заглатываю хлеб за несколько укусов, и голод становится еще более мучительным. Две вещи в лагерях смерти немыслимы: улыбки и насыщение.

Половина девятого вечера. Полчаса до того, как погасят свет. Мы еле слышно переговариваемся возле палаток. Среди редких жителей Будапешта тут находится сын Важони[21], бывшего министра юстиции Венгрии, еврея. Янош Важони с невеликим успехом, зато с большими амбициями, решился попытать силы в политике. Как-то раз, припоминаю, нас представили друг другу на светской вечеринке.