Холодный поцелуй смерти

Прилавок кончился неожиданно, и я чуть не упала. Снова нащупала себе дорогу ногой, обрадовалась, что ничего не нашла, и в конце концов добралась до места, где, согласно моим пространственным воспоминаниям, была дверь в пекарню. Я обшарила ее ладонями, нашла ручку, отступила, шаркая, назад, чтобы потянуть дверь. Свет, проникающий сквозь флиску, стал ярче. Я шагнула за порог — зуд внезапно исчез, и это вселило в меня надежду, что мучная метель кончилась. Стянув с головы мокрую ткань, покрытую коркой муки, я бросила флиску на пол. В лицо мне ударил бело-золотой свет, и я невольно зажмурилась. Потом я сморгнула картинку-негатив, ослепительные очертания кухни понемногу сложились в нечто узнаваемое, и сознание наконец разобралось, на что смотрят глаза.

Томас лежал, распростершись на длинном столе из нержавейки, на котором он раскатывал тесто.

Он был обнажен.

Он был явно очень возбужден.

И так же явно, явно, явно мертв.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Томас лежал на спине, судорожно выгнувшись и широко открыв рот и глаза, зрачки от магии превратились в ярко-золотые кружки — натуралистическая скульптура, запечатлевшая пик сексуального наслаждения.

Я была так потрясена, что долго смотрела на него, сама себе не веря.

Томаса убила не ревнивая ведьма.

Французы называют оргазм «1е petit mort» — маленькой смертью. Смерть Томаса не была маленькой, — с другой стороны, люди существа хрупкие, им не по силам полномасштабный секс с моими соплеменниками вне пределов Зачарованных Земель.

Тело Томаса заливал бело-золотой свет, четкими контурами очерчивая накачанные мускулы, и на задворках сознания у меня появилась мысль о том, что недаром местные ведьмочки лупили из-за него друг друга метлами. А потом горе и гнев победили потрясение, и я бросилась к Томасу — безумная искра надежды заставила меня прикоснуться к нему, проверить, вдруг он еще жив, вдруг все это не взаправду, вдруг это какое-то хитроумное наваждение. Я протянула руку и осторожно прикоснулась пальцем к его лбу. Из открытого рта дымком поднялась золотистая дымка, и в воздухе разлился аромат медуницы.

Медуницей пахнет мое Очарование, мое собственное волшебство.

Меня обдало ужасом, волосы встали дыбом. Сердце отчаянно заколотилось. Я невольно сделала шаг назад, потом другой, а потом тоненько вскрикнула — плечи кольнула горячая игла охранительных чар. Я обернулась и включила магическое зрение. Дверь за спиной была по-прежнему открыта, ее застилала непроницаемая белая стена мучной пурги, но на пороге теперь подрагивали охранительные чары — словно пелена горячего воздуха: это были простенькие, не заказные, а купленные готовыми парализующие чары, к таким обычно прилагается большая табличка с надписью «Не подходить! Опасно!». Кому-то хотелось, чтобы полиция застала меня на месте преступления прямо-таки с дымящимся пистолетом в руках.

Какая гадина!

Вопрос о том, кто это сделал, почему и зачем, я оставила на потом. Как бы я ни хотела хоть чем-нибудь помочь Томасу, это было уже невозможно, зато я могла найти его бывшую — или ту красотку, которая здесь побывала, кто бы она ни была. Я осторожно пересекла пекарню. Одну стену целиком скрывали духовки со стеклянными дверцами, в их стальных глубинах плясали синие огоньки конфорок. К полу были привинчены два промышленных комбайна для изготовления теста, над гигантскими чашами зависли мешалки с плоскими лопастями. А у узкого прямоугольного окна рядом с задней дверью, запертой на засов и висячий замок, стояло с полдюжины больших металлических бочонков с мукой. Я внимательно их оглядела. В таком бочонке вполне можно спрятаться, однако чутье и тот факт, что на узком окне и задней двери тоже дрожали охранительные чары, подсказали мне: той женщины здесь давно уже нет.

Вспомнилось все, что я знаю о мышеловках. Кажется, отсюда так просто не сбежишь.

— Женевьева…

Я вздрогнула — звук собственного имени скользнул по коже печальным шепотом, нежным шелком. Месма. Я узнала этот голос, этот еле заметный акцент, — и обернулась, чувствуя, как сердце колотится в груди, словно у загнанной кошки.

Малик стоял у самого порога, и сумрак, сгустившийся вокруг него, заслонял мучную метель у него за спиной. Темные кудри сливались с чернотой длинного кожаного плаща, а чернота плаща сливалась с черной одеждой под ним. Я уже видела, как Малик напускает на себя эти тени, чтобы скрыться от чужих глаз. Он изучал меня, тени рассеивались, мерцала белая кожа, мерцали загадочные обсидиановые глаза, разрез которых выдавал азиатских предков. Когда-то мне казалось, что лицо у Малика слишком правильное, едва ли не хорошенькое, но это он играл с моим разумом, с моим зрением, а теперь, когда остался лишь легчайший намек на чрезмерную правильность черт, он был еще красивее, еще мужественнее, еще кошмарнее, чем в моих воспоминаниях, преломленных воображением.