Хор

Наконец он вошел. Это был похожий на застывшую вулканическую лаву портовый грузчик, которого Андерс частенько видел возле кабаков Старой Гавани. Природа не обидела габаритами и Герарда, но этот парень был крупнее раза в полтора. Бугристый его торс обтягивала черная майка; на левом бицепсе у него синел такой же победительный псевдоримский факел, низ его торса декорировали синие купальные трусики, а ноги – красные дамские чулки, уже слегка рваные – словно из тех, что Герард пускал к концу базарного дня за пару центов. Мощные уступы этих кроваво-красныхног завершались расшнурованными альпийскими ботинками.

«Знакомься, Анди: это Рон», – сказал Герард.

«Рональд», – без тени улыбки уточнил тот и, пожимая руку Андерса (ее будто прищемило дверью), внимательно посмотрел ему в глаза.

До Андерса стало потихоньку доходить. Смысл просачивался медленно, словно нехотя; ему противодействовала универсальная, почти непроницаемая в своей тупости фразочка-заглушка: ну и что?

«А вот меврау ван Риддердейк о нас говорить бы не надо… – сказал Герард. – Слишком благочестивая, чтобы внимать… – Он плеснул себе еще пива и громко, по-лошажьему отхлебнул. – Но мы с тобой ведь тоже благочестивые и набожные, да, Ронни? Тебе налить?»

Рональд поморщился. Он скрутил сигаретку и, чтобы ее заклеить, высунул мокрый напряженный язык.

«Хотя священник сказал, что Господь наш изблевывает из всепрощающих уст Своих таких парней как мы…- продолжал Герард. – Даже Он изблевывает, каково? А я, кстати, в это не верю…»

Он уже крепко набрался.

«Кончай ты, Герри, – сказал Рональд. – И дай-ка чего-нибудь пожрать. Я к Маартену тороплюсь».

«Может, не пойдешь сегодня к Маартену?..» – как-то полувсхлипнул Герард.

«Чего это я не пойду? – сказал Рональд. – Еще как пойду».

«Может, вместе пойдем? – предложил Герард. И, не дав тому отозваться, опередил: – Хочешь, я свой свитер черный шотландский тебе подарю? Новый совсем! Чистая шерсть! Порно!..»

«Иди в задницу», – сказал Рональд.

«А почему мне к Маартену нельзя»?

«Тебе никто не сказал: нельзя. Хочешь смотреть – иди».

«Я люблю тебя, Рон», – простонал Герард.

«Я люблю тебя, Герри», – словно паролем ответил Рон.

Герард мгновенно размяк:

«А я, знаешь, – самодовольно бросил он Андерсу, – скоро с чулочками-то завяжу-у-у…»

«Почему?» – из ложно понимаемой вежливости спросил Андерс. Ему давно надо было уйти: он чувствовал себя, как полумертвый гуманитарий, ошибкой забредший на лекцию по физике твердого тела.

«А мы с Рони кое-что другое будем продвигать… есть некоторые рыночные ниши… они не заполнены…» – он вопросительно посмотрел на Рональда; тот махнул рукой – ладно, валяй, под твою же ответственность…

…На йодистой фотографии в стиле двадцатых годов белели три фигуры. Слева был юноша, почти мальчик, очень худой, с трогательно-беззащитным, как у молодого подраненного оленя, очерком всего тела; он лежал спиной на письменном столе, украшенном мраморной миниатюрой Колизея. Как и две другие фигуры, он был полностью обнаженным; ноги его, по-женски закинутые назад, к голове, и широко разведенные, были захвачены за лодыжки нежными его кистями – четко виднелись обкусанные ногти на худых влажных пальцах, украшенных множеством дешевых перстеньков. В мальчиков зад, торсом вплотную, то есть заподлицо, был мощно вклинен стоявший на мраморном полу Герард; его ловкая причесочка брюнета-соблазнителя казалась дьявольски прилизанной, словно намазанной бриолином и вдобавок «отлакированной», как у звезды экрана этого времени, Валентино. Очень рельефно, со всеми тенями и полутенями, выделялась мускулатура его торса; одной рукой он придерживал мальчика за бедро, другой опирался о стол, но лицо его была красиво полуповернуто назад и вниз: там, в недрах его тела, хладнокровно орудовал каменным, беспощадным своим долотом не менее выразительный Рональд. Последний был монументален, обрит наголо и прекрасен, как викинг. При этом его полусогнутые руки были легко, почти невесомо, закинуты за голову – сознательно выведенные из действия, они позволяли Рональду сфокусировать максимум ощущений на своем половом органе. Лицо Герарда, полуповернутое к Рональду, – лицо полусамца-полусамки, оскалившееся болью, перекошенное звериной ненавистью, нежностью, страстью, наслаждением, молило: да, да! глубже! еще, еще!..

…А все-таки не зря я к нему сходил, – соврал себе на улице Андерс. – Хоть на часок отвлекся.

Наиболее же искренняя мысль формулировалась трудно… Хотя бы потому, что она была вполне банальна, а потому, скользкая, увертывалась, – и, главное, потому, что она, эта мысль, совпадала с конкретной причиной, приведшей его к «другу детства»: я ничего – ровным счетом ничего – не знаю о человеке, которого считал близким… Считаю?.. Нет, все же – «считал»…

Вернувшись домой, Андерс, в одежде, чего с ним никогда не бывало, прямо посреди бела дня, рухнул в постель. Властный и ласковый осьминог, обволакивая его мозг, впрыснул туда густой обильный сок сна.

4.