Хор больных детей. Скорбь ноября

– Она не работала на улицах Лос-Анджелеса, и никто из ее посетителей не раскрыл бы рта. Клиентура была очень лояльной.

– Могу себе представить.

– Она пыталась подобраться к тебе. Рассчитав, что тут так или иначе можно добыть много денег. – Его лицо уходит в себя все больше, словно пытаясь соскользнуть с черепа. – Слышала, что ты увлекаешься молоденькими девочками.

– Хм. Как она оказалась на плоском камне?

– Не знаю. Может, просто заблудилась. Или это был способ вызвать твой интерес. Все знают, что у тебя с этим местом что-то связано.

– Почему она не говорила?

Продолжать разговор ему все труднее. Осознание того, что он сделал, нарастает с каждой минутой, и тяжесть преступления крошит беднягу прямо на моих глазах. Он почти задыхается.

– Она не могла, немая. Из-за этого имела такой успех в Лос-Анджелесе. Мужчины могли делать с ней, что хотели, и она ничего бы об этом не сказала. Не жаловалась, не спорила и вообще не издавала никаких звуков.

– Ты сказал, она бормотала во сне.

– Она получила травму, когда была ребенком. Что-то связанное с отцом. После этого она больше не говорила – только во сне.

Тучи налетевших мух начинают громко жужжать, все больше напоминая злое гудение моих братьев.

– Так что она тогда сказала, Стил?

– Господи боже мой, зачем тебе знать?

– А ты знал все это в тот вечер, когда разносил Лидбеттера.

– Частично.

– Так почему не сказал мне? Почему было просто не отправить ее в тюрьму?

– Тогда мне слишком нравилось.

Признание выпускает остаток воздуха из его легких, и ему с трудом удается восстановить дыхание. Стил задыхается и хрипит, и все, что он говорит, – один мучительный стон.

– Не понимаешь? Я пошел с ней в постель прежде, чем все узнал. Ясно, кем меня это делает?

Она старше Доди и, наверное, старше Лотти Мэй. Он себя терзает за то, чем на деле занимался я.

– Стил, послушай – здесь всё по-другому. Это глубокий Юг, где действуют законы, которые не работают.

– Вы – гадкие и отвратительные люди.

– Не отвратительнее чем большинство остальных.

Я считаю это честной оценкой, но Стил воспринимает ее как оскорбление. Он крепко зажмуривается, но там еще отвратительнее, чем здесь, и он снова поднимает веки, чтобы вернуться в реальность из глубин сознания.

– Я спасал детей – вот что я делал. Что должен был делать. В своих мыслях и душе, знаешь, кем я стал? Во что меня превратили? Меня нельзя выпускать на улицу. Больше никогда.

– Стил, не на…

Он сует револьвер в рот и нажимает на курок, вышибая из своего трехфунтового мозга всех визжащих призраков и демонов.

БУРЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, КАК И ПОЛОЖЕНО. Молнии пробивают зловеще нависшие облака, когда начинается очередная атака. Река снова сходит с ума. Дождь бьет в лобовое стекло, хлещет как из порванной артерии. Ветер зашелся в вое, тянет свою долгую жалобу. Кожа у меня горит, словно сами атомы моего тела призывают молнию для нового удара. В лесах то здесь, то там вспыхивает пламя, мерцающее на фоне брызг. Затопленные дороги вынуждают меня двигаться в определенный конец города, и я еду туда, не задаваясь лишними вопросами.

Подъезжаю к дому Вельмы Кутс и слышу сквозь гром и барабанящий дождь ее голос. Доди тоже здесь и визжит:

– Нет, мама, нет!

– Сделай это, детка!

– Я не буду!

– Делай, что я сказала!

Залатанная мною крыша все-таки начала разваливаться. Дождь льет в хижину через сломанные балки и черепицу. Медный котел плюется черным ядом на раскаленные кирпичи.

Вельма Кутс лежит на колоде для рубки дров. У нее не осталось ни одного пальца, а обрубки прижжены и небрежно перевязаны обрывками пожелтевшей простыни. От обгоревшей плоти до сих пор исходит запах хорошо прожаренных стейков. Рядом стоит Доди с темными кругами под глазами. Над шеей матери она держит топор.

По ним льется вода с крыши. Вельма Кутс опять кричит:

– Руби меня! Сделай это, девочка!

– Нет!

Доди швыряет топор к моим ногам, бежит к пикапу, заводит мотор и укатывает, оставляя меня наедине с сумасшедшей ведьмой в ночи, когда из наших голов выкарабкиваются мертвецы.

– Ты пришел – и закончишь дело, – говорит Вельма Кутс.

– Отрублю тебе голову? – спрашиваю я. – И с какой целью?

– С единственной целью! Кого-то надо принести в жертву. Ты не заплатил по долгам.

– Да заткнись уже, женщина! За последние несколько дней я неплохо сравнял счет.

– Но недостаточно, – усмехается она.

Помогаю ей встать на ноги и пересаживаю на стул в углу, где крыша все еще служит укрытием от непогоды.

– Надо думать, слишком поздно, чтобы вспоминать об уксусе.

– Да уж.

– Где мои братья?

– Не их очередь.

– А чья?

Пытаюсь представить их чахлые скрюченные тела на автостопе, как они пытаются остановить машину. Шесть больших пальцев выставлены на ветру и указывают во всех направлениях.

Фыркаю и подхожу с другой стороны.

– Это ты сделала аборт Лукреции Муртин?

– Я не знала другой женщины, которая бы так хотела ребенка.

– Кто это сделал?

– Ты никогда не найдешь.

– Господи Иисусе, не хотелось бы слышать от старых ведьм такое.

– В жизни больше вопросов, чем ответов.

Это поражает меня, и я разражаюсь смехом.