Хор больных детей. Скорбь ноября

Она опять вернулась и творит со мной что-то дикое и злобное. Огненно-рыжие волосы горят в темноте, но лица совсем не видно – только тени. В лунном свете я скулю то, что ей нужно услышать, по крайней мере одно такое слово: «Поражение». Это слово вызывает у нее смешок, который исходит из таких глубоких недр ее существа, будто доносится из-под кровати.

Поворачиваюсь и смотрю на простыни братьев в ожидании, что они вернулись домой. В темноте я ничего не вижу, но замечаю какое-то движение. Комната полна призраков. Из-за ее томных криков они вырываются из стен и машут руками. Она резко дергается в сторону, словно услышав братьев, стонущих во сне. Скрывающая ее подбородок темнота склоняется к их кровати, будто прислушивается к тому, чего здесь больше нет.

В воздухе витает убийство, хотя я не знаю, кто сгинет и почему. Но его привкус вертится у меня на языке. Может, он исходит от ее кожи и дыхания, от самой ее сути. Если она – сама смерть, тогда, мне кажется, ее будет все больше.

Она лижет мои раны, издает звуки утешения и пытается прижать меня к груди, но я откидываюсь назад. Она снова перемещается к моим ногам, работает между пальцами ног, используя ногти, чтобы высказать свой смысл, свое значение. Я все еще пытаюсь разобрать резкий рукописный почерк с хорошо очерченными линиями. В ее словах есть определенный вес. Мое имя постоянно встречается в сносках. Указатель обвивается вокруг моих бедер. (Там же, гл. 3, VI.) (Там же, гл. 5, VII.) (Там же, гл. 9, «Об эффективности», ч. I.) Она замедляется и начинает печатать левой рукой: «Девушки: обвиняют Распутина во французских поцелуях, 32:67». Такое я хотел бы прочесть.

Теперь она начала писать в рифму. Мне щекотно, и я хихикаю. Она шикает на меня и рукой зажимает мне рот. Гладит ожоги, проводит пальцами по коротким волосам. Я чувствую, что ей это нравится.

Ее жесткие холодные локоны расползаются по кровати, словно выпотрошенные внутренности, им нет конца. Пытаюсь заговорить с ней, но не выходит ничего, кроме смеха. Заклинания имеют силу, но этой силы не хватает. Никогда не хватало. Ее обещания – ложь, ее мольбы ничего не стоят. Она знала это с самого начала, но не подавала вида. Пытаюсь похлопать ее по плечу, но рука режет воздух. Ее лицо завернуто в кромешную тьму, но это больше ничего не значит. Имена, которые она называет, не имеют здесь особого значения.

– Все немного изменилось, – шепчу я. – Я устал от этой игры. Уходи и не возвращайся.

Протягиваю руку и включаю свет. Никого. На меня кричит стена.

Я добавляю все это к моим поражениям, но не сбиваюсь с курса. Жаркий ветерок проходится по моей груди. Я зажигаю сигарету и встаю у окна, глядя вниз, на черную лужайку. Тупело и тополь колышутся на горячем ветру, но убитых тел во дворе не видно. Меня переполняет необъяснимая печаль и тоска. По моей спине ползают мурашки. Может, опять надвигается ураган. Или братья возвращаются домой. Я чувствую себя одновременно полным дураком и чем-то большим, чем я сам, глядя на очерченный лунным светом силуэт линии деревьев и темнеющих в отдалении домов Кингдом Кам. Я отворачиваюсь от окна – и вдруг кто-то выключает лампу.

Они судорожно двигаются внутри теней, кружась будто в танце. Их огромная лысая голова отражает лунный свет, и в поле моего зрения появляются красные пятна.

– Вы все знали, что мама была здесь все эти годы, и ни разу ничего не сказали, – рычу я. – Почему?

В три рта, одним голосом, Коул, в чьих словах всегда любовь, говорит мне:

– Ты не готов был слушать, Томас.

– Черт, это же неправда.

– Правда.

Я перевожу дыхание и стараюсь сосредоточиться. Это трудно, я чувствую себя так, словно опустошен до краев.

– А теперь?

– Теперь у тебя нет выбора. Ни у кого из нас нет.

– Вы не имели права скрывать это от меня.

Голос у меня невыразительный и странный, в нем больше нытья, чем решительности.

Они колышутся как мамины бархатные шторы, касаясь ладонями моих рук и лица.

– Возвращайтесь домой, – умоляю я. – Я жалею о том, что между нами произошло. И заглажу свою вину, если только смогу.

– Не сможешь, – отвечает Джонас. В его мягком голосе еще звучат сильный гнев и печаль. – Не возместишь вину, да ты и не должен. Но не огорчайся. Это не только твоя вина.

– Вы очень снисходительны ко мне, – говорю я. И действительно так считаю.

– Это бремя никогда не было только твоим. Оно и наше, как это и должно быть. Верь в нас.

– Верю, – отвечаю я, и с удивлением понимаю, что не лгу.

– Мы вернемся.

– Когда?

– Скоро.

– Куда вы направляетесь?

– Не имеет значения. Ты в большей безопасности, когда нас нет рядом, и мы лучше защищены без тебя.