Хор больных детей. Скорбь ноября

Его «Мустанг» был особенным. Под завязку нагруженным жизнью и смертью. Это был небесно-голубой «Босс 429» шестьдесят девятого года, с мощностью в триста семьдесят пять лошадиных сил и четырьмястами пятьюдесятью фунт-футами крутящего момента. Больше и тяжелее, чем модель предыдущего года, и гораздо лучше в управлении. Горный туман прорезал свет четырех фар, а салон был более округлым, с отдельными местами для водителя и пассажира.

Сейчас водительское сиденье было идеально отрегулировано, Шэду даже не приходилось сильно давить на газ, все происходило само собой. Гул двигателя входил в его тело, делался частью пульса.

У машины была своя история. Два предыдущих владельца умерли, можно сказать, за рулем. Хотя жалеть их не стоило.

Один выпендривался перед своей девушкой. Запустил руку ей под юбку и выписывал кренделя по кукурузному полю ее дяди, сбивая чучел. Вот настолько можно сдуреть от скуки, когда не блокируешь полицию штата ради перевозчиков. Не придерживаешь педали, отрезая патрульные машины, чтобы притаившиеся грузовички с виски могли ускользнуть.

Жил глупо и умер нелепо.

Призовая свиноматка выбралась из загона, побежала через поле, наткнулась на следы шин и принялась жевать раздавленную кукурузу. Водитель увидел ее и резко затормозил, кончик его подбородка ударился об руль. По всему видно, сердце у парня было на месте – нельзя давить чужую скотину. Челюсть ему мгновенно раздробило, а следом случился сердечный приступ. Парень умер еще до того, как машина остановилась. Его пальцы продолжали шевелиться внутри девчонки, когда ту тряхнуло.

Второй водитель был двоюродным братом Луппи из соседнего округа, они с Шэдом однажды встречались. Лет двадцати пяти, жеманный и до того самовлюбленный, что всегда носил при себе карманное зеркальце. Мечтал сбежать в Голливуд и стать звездой мыльных опер. На кино ему было плевать, он хотел лишь сниматься в сериалах, чтобы мама, тети и кузины каждый день видели его по телевизору.

Он был настолько одержим своей ранней залысиной, что не мог перестать на нее пялиться. В машине постоянно разглядывал себя в зеркале заднего вида, взбивал кудри, зачесывал их вперед – делал все, чтобы прикрыть лысеющий лоб.

Дергая себя за редеющие вихры, он пропустил знак остановки в центре города. Рев клаксонов заставил парня обратить внимание на дорогу, но поздно. Он запаниковал, нажал на тормоз и съехал на обочину. «Мустанг» медленно развернулся на триста шестьдесят градусов на перекрестке перед домом Чаки Иглклоу и ударился о пушку времен Гражданской войны, которая стояла на небольшом клочке дерна. Дверца распахнулась, парень вывалился на проезжую часть. Ему удалось подняться на ноги, прежде чем его размазала по асфальту мама Чаки, которая сворачивала к дому в своем пикапе. Она везла обед для сына. Хашпаппи [3] и оладьи из сладкого картофеля.

От удара о пушку на машине даже царапины не осталось. Чаки выбежал на улицу проверить, как там его мать, и завопил: «Ма, с тобой все в порядке?»

Та крикнула в ответ: «Какого черта ты обо мне беспокоишься? Не меня намотало на ремень вентилятора».

Мысль о том, что машина напрямую связывает тебя со смертью, придает сил. Просто катаешься кругами, едешь к шоссе, но никогда на него не выезжаешь – проскакиваешь съезд и возвращаешься обратно. Это заставляет чувствовать себя непобедимым. В каком-то извращенном смысле. Словно за спиной сидит черный ангел и наблюдает за тобой, пока ты его не взбесишь. В этом весь фокус.

Шэд снова завел «Мустанг» и медленно покатил к дому отца.

Что-то в этом месте наводило на печальные мысли. Может, расположение, или то, что отец строил дом – из цемента, кирпича и бруса – пока мать Шэда умирала от пневмонии в трейлере на краю участка.

Растущая тень от ее надгробия упала на дорогу у подножия холма, когда луна поднялась до середины неба. Шэд никогда не наступал на тень.

Мег тоже тут похоронят. Папе потребуется месяцев пять, а то и шесть, чтобы вырезать в карьере камень, обтесать его, отполировать. Он вложит в этот камень больше любви, чем проявлял хоть к кому-то. Такой уж человек. Шэд не испытывал по этому поводу обиды. Собственного отца нельзя осуждать, что бы тот ни сделал. Существуют границы родства, которые не переступают.

Близилась полночь, и папа сидел на крыльце в кресле-качалке. Возле его ног, дрожа, плюхнулся щенок гончей. Щенка звали Нытик. Каждого пса, когда-либо принадлежавшего отцу, звали Нытик. На то была причина, но Шэд ее не знал.

Как бы сильно ни падала температура, холод почему-то никогда не беспокоил отца. Даже когда на щетине появлялись кристаллики льда, он продолжал сидеть, покачиваться и ждать.

Как и всегда, отец играл сам с собой в шахматы, лунный свет мерцал на отполированных кварцевых фигурах ручной работы. Старик делал за ночь всего три-четыре хода. Он относился к игре серьезнее, чем можно было подумать. Шахматы вносили в его жизнь еще бо́льшую пустоту. Отец просто не знал, чем себя занять с тех пор, как его бросила третья жена.

Постоянно заряженное ружье лежало у него на коленях.