Хор мальчиков

— Что ты с ней так носишься? — пробормотала Раиса.

— Ты забываешь, что она — жена моего отца. Вдова… И — талантливый человек.

— Понятно: на нашем сером фоне…

«Я как будто забыл её, — испуганно подумал Дмитрий Алексеевич о мачехе, словно впервые осознав, что та уходит, если не ушла уже из его жизни и что при всех телефонных звонках и переписке их бытия станут расходиться всё больше и дальше, пока кто-то незнакомый не поставит точку. — Так же можно и потерять». Последнее письмо он отправил с месяц назад — пора было ждать ответа — и пока не знал, дошло ли, заранее огорчаясь из-за того, что — нет. Почта обращалась медленно, с трудом одолевая российскую границу, отсюда — туда, но Свешникова больше волновала другая скорость — та, с какою будет понято написанное им; здесь же, рядом с собой, он не помнил человека, понимающего его с полуслова. «Как же так вышло, — спохватился он, — что я не писал ей о Марии?»

«Как же вышло, что я не рассказал о ней тогда, сразу, после истории в аэропорту?» — добавил он, усмехнувшись, потому что не хватало ещё ему представлять молодой мачехе своих любовниц, и потому, что не знал, посвящал ли бы в амурные дела родную мать — когда бы та жила ещё. Она умерла, когда сыну исполнилось одиннадцать, до всех его приключений, оставив о себе только самые детские воспоминания: мальчика — о маме. Теперь она стала малознакомой женщиной — он ничего не мог с этим поделать, — и было непросто вообразить свою откровенность с нею, тем более что он и вообще не одобрял мужской откровенности, даже выведя для этого неодобрения формулу: выбалтывание секретов отупляет, позволяя больше не думать — о них, а потом и вообще — ни о чём.

«Даже если я теперь, поздно, поделюсь с нею тем, что знал и видел и напомню, чем был и чем стал, — продолжал он, — то всё равно же Людмила не передаст это дальше: кому интересно знание обо мне, не оставившем следа? Я должен это сделать — поделиться: только она одна осталась у меня из близких». Она осталась последней из тех, с кем он мог говорить без утайки: даже Марии он не рассказал многого о себе — именно Марии, оттого что та сама утаила ещё больше, — а об остальных и подавно не было речи, остальные были далеки, так что и посоветоваться было не с кем, и к тому ж теперь следовало быть осторожным с Раисой, видимо, затеявшей неприятную игру: прежде всего, не разжалобиться, слушая её причитания о мальчике, отчимом которого он числился на бумаге. Всем надо помогать в жизни, думал Свешников, и у него не лежала душа помогать сыну женщины, с которой он разошёлся.

— Боюсь, что мы с тобой неспособны помочь, — сказал он Раисе.

— Найди, где достать денег.

— Их тоже придётся отдавать.

— Но — потом.

— Резонно, — согласился Дмитрий Алексеевич. — И всё же?

— Алик сдаёт квартиру.

— Да, это первое, что приходит в голову. Кстати, можно ведь сдавать обе квартиры, а парень пусть снимет себе что-нибудь подешевле.

— Ну понятно, ребёнку можно жить кое-как.

— И ещё: свяжись-ка со своей московской да и с винницкой роднёй: быть может, соберут с миру по нитке, если у Алика не выйдет с его банкирами.

— С винницкой! У них там уже другое государство, другие деньги…

— Доллар, он и в Африке — доллар, — напомнил Свешников.

— …Ав нашем государстве занять можешь и ты. После всех разговоров о том, какой у вас был (или есть) дружный класс… Один из твоих однокашников, кажется, руководил каким-то спортом — волейболом или хоккеем… Сейчас самые богатые люди в стране — бывшие комсомольские деятели или бывшие спортсмены.

Вот этот козырь Раиса и держала в рукаве с самого начала. Дмитрий Алексеевич не сомневался, что сценарий их встречи был продуман заранее.

— Знаешь, дорогая, однокашники — это не родня.

Глава восьмая

— Ты идиот, — сказала мачеха, и он согласился, про себя. — Я не верю ни одному Райкиному слову.

— Не верю и я.

Тем не менее он приехал.

«Только посмотреть, не нужна ли и в самом деле помощь», — оправдывался он перед собою и даже старался в первые московские дни соблюсти инкогнито, тем более что остановился — у Людмилы Родионовны.