Хор мальчиков

Постепенно тема маловероятного учительства стала нарочно оставляться за скобками, чтобы ей не звучать вперемешку со всё новыми будничными вопросами — о том, например, где на первых порах они раздобудут денег на жизнь, или о том, какую брать с собой посуду; спросить, как обходились с этим другие, было не у кого: с теми, кто уехал раньше — в Израиль или в Америку, сообщаться советским гражданам не полагалось, отчего в городе было известно то лишь, что никто там не пропал и не умер с голоду, а, видимо, как-то устроился — мойщиком посуды в ресторане, почтальоном, шофёром такси, а то и остался при своём умении… «Живут же, не возвращаются оттуда — значит, нашли выход, — думала Ирма, — значит, подвернулся какой-то случай. Имей терпение — и подвернётся, надо лишь его угадать. Да что бы ни вышло — хуже, чем на нашей Второй Профсоюзной улице, не будет».

На исходе лет, простецки названных «перестройкой», неожиданно появилась надежда: показалось, что провисли вожжи, протянутые из Кремля, а заинтересованная публика увидела новый путь исхода, в Европу, — и наша пара поняла, что надо собираться всерьёз. Приготовив чемоданы, они продавали или раздаривали что-то на новом месте лишнее, но когда уже наметился день прощания и оставалось только купить билеты в один конец, всё пошло кувырком.

В общежитии Мария наслушалась столько историй, что в её памяти они уже начали сливаться всего в типовые две-три. Почти в каждой меняли свои очертания семьи — одни непоправимо дробились, другие спешно возникали из подручного материала, — нов конце концов эти обстоятельства отступали на второй план, оттого что на всех собравшихся здесь людей, ещё не осознавших самих себя в новой обстановке, действовали одни и те же силы. Повести, необычные в глазах рассказчиков, для слушателя оказывались знакомыми, и Мария думала, что, пожалуй, и сама могла бы, подхватив одну из них с какого-нибудь третьего абзаца, довести её до конца.

— И тут случилось с мамой… — начала Ирма, и Мария тотчас вообразила продолжение: приступ среди ночи, вызов скорой, тусклый больничный коридор, палата на шесть, на восемь человек и потом уже, спустя дни — невозможность оставить больную, которую никто другой, даже другая её дочь, не стал бы выхаживать так заботливо, да его, этого другого, и не нашлось бы, оттого что близкие работали с утра до ночи; теперь Ирме впору было вообще не ехать.

Отложить отъезд на какое-то время оказалось почти невозможно, дозволялось лишь отказаться, навсегда, оттого что чиновники различали в чужой речи только «да» и «нет», не понимая объяснений, и с какими бы оговорками это «нет» ни произносилось, повторных предложении, приглашений и разрешений можно было не ждать. Ирме всё же пошли навстречу, пообещав отсрочку, но — лишь на словах, которым она боялась довериться; чтобы как-то подстраховаться, зацепившись на том, дальнем берегу хотя бы коготочком, она настояла, чтобы Марк отправился один.

Он возражал, но неубедительно, словно лишь из порядочности, наверняка про себя соглашаясь с её доводом: «Если сейчас останемся оба, то не уедем уже никогда», и всё-таки уехал, а Ирма потом казнилась, что прогнала его. В конце концов попала за границу и она, только, как в старой американской байке, это вышло хорошо, да не очень. С первого взгляда разглядев в местном пейзаже молочные реки в кисельных берегах, она скоро, совсем скоро стала находить в молоке — водичку, в иных делах — недоделки, а за словами — недомолвки. По всем правилам как раз так и должно было случиться, оттого что задержи человека на пороге, а то и верни на минутку, пока не ушёл далеко — и потом его дорога не будет гладкой, а измучит объездами и колдобинами. Для Ирмы несуразицы начались ещё дома, когда в новых бумагах она обнаружила, что местом её будущего проживания назначен вовсе не Кёльн, где уже обосновался муж, а неизвестный ей город в бывшей советской зоне. На исправление этой будто бы простой описки могли уйти месяцы, и ей посоветовали разобраться с этим уже на месте; она сдалась, вспомнив собственный принцип — зацепляться поначалу хотя бы как-нибудь. Её коготок, однако, увяз в первый же день. Тогда она получила бессрочный вид на жительство и порадовалась, не ведая, что теперь приписана не просто к Германии, а к единственной назначенной ей федеральной земле и не вольна перебраться в другую; знающие люди (а в лагере — в хайме — в общежитии каждый мнил себя знающим) сочувственно растолковали, как трудно будет избавиться от соответствующего штампа в паспорте. На скорый переезд в Кёльн, говорили они, надеяться не стоило.

— На скорый — да, вряд ли, — согласилась Мария. — Но всё сделается, не волнуйтесь — и с мужем встретитесь, и работу найдёте: в западных землях с ней попроще. Правда, если почитать объявления, приглашают одну молодёжь. Для вас-то это не минус…