Хор мальчиков

— Кстати, Альберт, — живо откликнулся Свешников, — а ведь как раз вы, с вашим дивным ремеслом, должны бы знать, хотя бы о себе, в каком виде существовали в древности.

Ему-то самому уже говорили в каком.

Это было примерно за год до эмиграции. Тогда, как и во всякие неустойчивые времена, в стране слишком развелось дешёвого чтива со всякого рода рецептами и гороскопами, с предложениями панацей, гаданиями и прочим мистическим сором. Пренебрегая ими, Дмитрий Алексеевич лишь однажды — в дальней дороге, в поезде — всё-таки сдался, от нечего делать просмотрел протянутую соседом по купе популярную брошюру о карме — и обнаружил удивительную вещь: из прочитанного явствовало, что в одном из своих предыдущих воплощений он, Дмитрий Свешников, был ни много ни мало — поэтом при монгольском дворе (если, конечно, там и тогда, в одиннадцатом веке, это называлось двором). Поиздевавшись вместе с попутчиком над такой выдумкой, он наутро с удивлением обнаружил, что то и дело вспоминает её, поворачивая так и этак, чтобы рассмотреть получше. «Лестно, однако, слыть поэтом, хотя бы и у скотоводов, — усмехнулся он про себя. — Жаль, что никто не воспримет мою новость всерьёз». Сам же он позволил себе немного помечтать, сокрушаясь, что от его тогдашних стихов не осталось следа и что память не удержала навыков ремесла; она не сохранила и примет того времени, и Свешников теперь не мог бы рассказать ни о придворных нравах, ни о восточном великолепии обстановки, ни о собственной сладкой жизни — как протекала и как кончилась — не на плахе ли? Слабым утешением послужило лишь то, что природа обделила памятью не его одного, а и вообще, кажется, не нашлось на свете человека, который знал бы хоть что-нибудь из своего далёкого, ещё до рождения, прошлого.

— Наверняка же, — продолжил он теперь, — сохраняются какие-нибудь остаточные поля, которые вы чувствуете, или что-то в этом роде. Обидно будет, если не поделитесь.

— У вас есть предположения? — поинтересовался Бецалин.

— Моей фантазии не хватит, чтобы придумать вам роль под стать. Даже если обратиться к классике — надеюсь, вы помните эту песню Высоцкого? — знаете, о воплощениях в баобаба, в пса… С вами эти формы как-то не вяжутся.

— Там была ещё и свинья.

— Да вы и в свиньи не годитесь.

— В этой жизни?

— Браво! — воскликнула Мария, и все расхохотались.

— Слишком высокий темп, — смутился Дмитрий Алексеевич. — Простите.

— Хорошо, перейду на адажио. Да мне, собственно, и говорить не о чем, ни о каком прошлом. Я только и умею, что передавать энергию: получить и отдать пациенту, вы же знаете. Путь этот тёмен для меня… О! Вот, пожалуй, что: путь. Что-то в этом роде было. Но это как у гадалок: упомянут «казённую дорогу» — и конечно же, какая-нибудь дорога да выпадет. А я… Возможно, я был ходоком (или как это называлось?) при китайском императоре. Бродил себе по какой-нибудь пустыне Гоби…

«Мы могли бы и встретиться там и тогда», — пришло в голову Дмитрию Алексеевичу.

— Кстати, о национальном вопросе, — поднял палец Литвинов.

— В тех жизнях его не существовало.

— Ещё как существовал! — возразил Захар Ильич. — Иначе мы бы тут не оказались. Кстати, я всё порываюсь пояснить: прошлой жизнью мы зовём то, что было до отъезда.

— Двух жизней не даётся никому, — заявил Литвинов.

— Какая новость! Просто одна из них не была жизнью, — пожала плечами Мария.

— Двум жизням не бывать, а одной не миновать, — заметил Бецалин.

— Я хотел сказать иначе, — поморщился Михаил Борисович, — но вы, Альберт, всё шутите, вразнобой и невпопад: то разглагольствуете о старых воплощениях…

— Нет, это — Дмитрий.

— …то сокрушаетесь, что не миновать — единственного. Честно говоря, первая ваша позиция увлекательнее, недаром это — модная тема. Увы, к большому, быть может, сожалению, она сейчас для нас с вами не имеет значения. Вот вы, Дмитрий, подтвердите, вы серьёзный человек.

— Что это вас так вдруг задело, что вы бросаетесь искать истину прямо сейчас, на улице? Дело всего лишь в том, что каждый хотел бы досконально знать своё прошлое, в том числе и далёкое, среди баобабов, а значит — быть уверенным, что у него есть и будущее.

— Подходящее место для подобных речей, — поведя рукой, заметил Бецалин. — Но…

— Вы же не нашли пивную, — напомнил Литвинов.

А Дмитрий Алексеевич продолжил вместо Бецалина:

— …но ведь существует же внутри нас нечто, кроме, скажем, мяса и каркаса, позволяющее каждому ощущать себя в мире.

Место и в самом деле было неподходящим — настолько, что он застеснялся последних слов, будто фальшивых, и замолчал, хотя не прочь был подробно сказать о своём — технического специалиста — понимании души: его давно занимало, что и сам факт, и качество нашего существования нельзя измерить в физических величинах, чтобы объяснить ощущение собственного «я», незнамо откуда взявшееся и должное каким-то манером исчезнуть всего лишь при остановке насоса, качающего кровь. Но исчезнуть ли — в это не хотелось верить: в конце концов, никто не привёл доказательств.

— Вы всё сводите к бессмертию души, — недовольно проговорил Литвинов.