Хореограф

У него все только начиналось: непростые взаимоотношения с аудиторией, взаимное проникновение и взаимное непонимание. И это волновало артиста, как ничто другое. И он раз за разом возвращался к болезненной теме. Каким же он был трогательным в этих своих трепыханиях! Возраст сильных переживаний, надуманных трагедий и больших ожиданий.

– У тебя не слишком много претензий к публике? – спросил Залевский. – Ты хочешь их переделать? Людям свойственно выражать свое мнение. Особенно негативное. Они судят. Возможно, это поднимает их самооценку. Ведь ты выставляешь свое творчество напоказ. А значит, публика неизбежно будет его оценивать. Им ведь это ничего не стоит. А ты либо миришься с этим, либо психуешь, либо начинаешь подстраиваться, изменяя себе, потакая сиюминутным вкусам и потребностям чужих тебе по духу людей. И последнее – это путь в никуда. Точнее – вниз. Ты сдаешь себя, отдаешь на потребу. Жаль, конечно, что писать гадости им позволительно анонимно и бесплатно. Вот если бы это стоило им денег…

– Мне иногда кажется, что, если бы у них была кнопка «причинить физическую боль», они бы ее использовали. А если бы у них был пистолет – стреляли бы.

И прямой взгляд, ищущий. В глазах вопрос: ты – мой? Ты – за меня?

– То, как люди с тобой обращаются – это их карма, а то, как ты реагируешь – твоя.

– Это что-то меняет?

– Отношение к проблеме, я полагаю. Разве нет?

Хореограф прекрасно знал, как ранимы бывают артисты, как беспомощны перед травлей, перед обывательской молвой. Они не понимают, чего от них хотят все эти люди. Публику в зале трогает сам акт творчества – сакральный акт отдачи себя артистом толпе.

– А в чем суть их претензий к тебе?

– Всё делаю не так. Например, не так одеваюсь. Небрежно. Наверное, придется нагладить на джинсах стрелки и завести себе туфли из кожи кенгуру или миссисипского аллигатора. Да упокоятся они с миром. Ну, еще пою не так – не стараюсь. Да и живу не так. Хотят научить. И еще: слишком много секса в манере исполнения. А куда я это дену?

Хореограф представил: когда люди впервые натыкаются на этот заряженный сексом кольт, им хочется застрелиться. И тогда они бросаются протестовать. Им кажется, что их поманила его экспрессия, открытость, его голос, а вовсе не яркая сексуальная одаренность. Отчего люди не умеют радоваться за других? Оттого, что радость, в отличие от влечения, бескорыстна? Оттого, что не могут быть сыты одной только энергией? Оттого, что они не ощущают равенства, которое сулило бы надежду однажды обладать?

Ну, вот Марин, кажется, и признался себе: этот парень – воплощение секса, и сам об этом своем качестве прекрасно осведомлен. Но с годами все чаще и острее Залевский желал не только физической близости, но и духовной, мечтал насладиться слиянием двух могучих энергий. Вокруг него всегда вертелись юноши: влюбленные, завистливые, озабоченные сексуальным голодом и материальными затруднениями. Он находил их поползновения естественными и понятными – в порядке вещей. Но выделив кого-то из этого роя, быстро убеждался в их пустоте и никчемности. А этот человек был до краев наполнен светом, талантом, сексуальной энергией и страстно желал делиться своим богатством со всем миром. Иначе все это могло превратиться для него в невыносимый груз, мучительное осознание невостребованности. Его открытость и наполненность удивляли людей, привлекали к нему ожиданием небывалого духовного экстаза от соприкосновения с его энергией. Он, как шампанское, играл, искрил и ударял в головы. Люди подсаживались и уже не могли соскочить. А потом, утратив чувство границ, на правах паразита, червяка в яблоке, начинали лезть в его жизнь в попытках править ее под свои вкусы и взгляды.

– Может быть, не стоит совать им под нос себя подлинного, непонятного, неудобного? – спросил хореограф. – Дай им возможность самим придумать тебя – идеального. Такого они и полюбят. Каждый – своего. Они же всё адаптируют под себя. Не пугай их откровениями. Откровения – это только для сцены. И не жалуйся. Лежащих бьют.

– Я жалуюсь? Ты меня плохо знаешь! Просто я думал, что готов к этому. Я же знал, что так будет. Знал, куда шел.

– Слушай, я не хочу быть жилеткой. Ты только начинаешь. Потом начнутся скандалы, сплетни, вывернутая наизнанку личная жизнь… Как это делается в твоем шоубизе…

– А в твоем?

– Э-э-э-э… Ты что-то путаешь, парень. Я не деятель шоу-бизнеса. Я – человек искусства. Это разные категории – эстетические и «весовые», а не только жанровые. И пишут обо мне совсем другие издания – не «желтые». О творчестве моем пишут, а не о личной жизни.

Пожалуй, такой поворот в контексте разговора выглядел запрещенным приемом. Ударом ниже пояса. Ведь если убрать ранги, то, по большому счету, он и этот парень делали одно и то же – по степени личного вложения. Только он, Марин, не виноват, что есть эти самые ранги. Они существуют, прежде всего, в восприятии людей.