Хореограф

Мальчишка улыбался растерянно. Ему еще никогда не указывали его место так однозначно и безапелляционно – не ставили клеймо низкосортности, не вешали ярлык с указанием цены на распродаже. И он никак не ожидал, что это сделает человек, которого он считал теперь самым близким. Человек, чье мнение было для него важным. Человек, который прекрасно понимал, что делает он, мальчишка, на сцене. Ведь сам по себе высокий жанр, будь то балет, опера или драма, ничего не гарантирует зрителю и не в состоянии компенсировать отсутствие личных вложений артиста на сцене. Откуда этот приступ жестокости? Впрочем, он простит своего друга. Он уже многое готов ему простить – ради тонких невидимых нитей, что связывали их теперь. Золотых нитей, таких желанных. Ради гипотетической возможности прильнуть лицом к груди Марина и ощутить его ладонь на своем затылке. И чтобы он сказал: все будет хорошо, мой мальчик, ты выстоишь и взойдешь на вершину.

– Ты не жилетка. Ты стенд. Я на тебе отрабатываю решения, – нарочито небрежно бросил парень, и Марин испытал чувство неловкости от этого великодушного прощения, от того, что мальчишка готов находить оправдания его бестактности. – Знаешь, что я понял? Люди требуют от артиста, чтоб он был идеален, а сами ищут в нем говно. Чтобы тут же запихать его своими задницами в бочку с дерьмом. Как бандерлоги – Маугли. Чтобы убедиться, что артист – такой же, как они сами. И меня это даже успокоило. В общем, каждый должен знать себе цену. И уметь противостоять, уметь защитить себя, потому что больше некому. Я даю себе слово, что больше никто не обидит меня, никто больше не сможет причинить мне боль.

– Можно, конечно, назначить себе цену, но вопрос в том, готова ли публика ее платить. А по поводу того, что даешь себе слово, кто-то из философов сказал примерно следующее: давать обеты – еще больший грех, чем нарушать их.

– Ты помнишь, мы видели каменную колесницу в Хампи, запряженную каменными слонами? Это же для крепости духа сделано. Для поддержки. Мне еще попадалось фото терракотовой армии китайского императора, спрятанной в подземелье. Живой человек слаб. Даже если он – император. Императоры, мне кажется, особенно одиноки. На вершине, на пике, есть место только для одного. Майкл Джексон был самым одиноким человеком. Обреченным на одиночество именно своей вершиной. И его затравили и съели. Послушай, может, мне выточить каменного себя? Амулет. Маленькую жесткую фигурку. Она будет моей тайной поддержкой. Чтобы не сломаться. Мне нужна какая-то жесткость.

– Обставиться мифической армией? Слушай, это бред. Шаманство. Детский сад какой-то. Лучше укрепляй дух, а не в солдатики играй, – скривился Залевский, не распознав в мудреных аргументах собеседника мольбу о поддержке, тихий призыв. – К тому же, терракотовая армия императора, насколько мне известно, имела другое назначение. Согласно китайским традициям, было принято хоронить вместе с умершим императором живых людей, и глиняные солдаты стали первым опытом, когда вместо живых решили закопать статуи. Ну, как если бы в твою могилу положили глиняные копии твоих поклонников. Представь! Тысячи кукол будут сопровождать тебя в лучший мир. Они станут твоей свитой там… Ты будешь рассаживать их и давать им представления…

– Алле, гараж… Ты уже либретто пишешь?

Марин умолк и посмотрел на собеседника. Тот был болезненно бледен.

На обратном пути парень был мочалив и задумчив. Залевскому и в голову не могло прийти, что спутник казнит себя за проявленную слабость, которую хореограф даже не почуял – воспринимал обращенные к нему речи поверхностно, не углубляясь в тонкости, не утруждая себя распознаванием подтекста. А мальчишка и раньше знал, что никогда не попросит помощи – никто не в силах ему помочь. И вряд ли дождется хотя бы простой человеческой поддержки – теплоты и участия. Ничего, кроме непонимания и поучений. Как обычно. Ну и ладно. Он может рассчитывать только на себя. И никто не разделит с ним этот груз.

– Послушай, – прервал молчание Залевский, – взобраться на вершину – это еще не все. Эта вершина – ледяная. На ней холодно и страшно от одиночества. На ней не удержаться. Слава, как сказал один мудрый человек, – это непрерывное усилие. Ты готов к непрерывному усилию?

– Готов ли я непрерывно насиловать свою душу?

Хореограф, конечно же, имел в виду каждодневную работу над собой, над репертуаром, но, черт его побери!

– А ты как думал?!

– Хотелось бы по любви и в радость. Я не уверен, что потяну жесткий гастрольный график. Хотя, я еще не пробовал. Другие же работают так… Может, и у меня получилось бы? Только если это – единственный и обязательный путь. Я хотел бы выходить на сцену, когда мне уже крышу рвет. А чёс мне даже представить страшно. И я не думаю, что мою публику устроил бы просто чёс.

– Они диктуют, что тебе делать? Ты идешь на поводу у публики?