Хорошенькие не умирают

Но в ту ночь я лежала на узкой кровати, как в узкой лодке, по левому и правому борту было много одинаковой солёной воды, и она не заканчивалась. Потому что однажды существовала такая жизнь, где я всё-таки побыла ровным шестичасовым светом, с бесконечным нежгучим теплом, с косыми лучами и золотой пылью, и среди всех будущих «как никогда» нет такого, когда это сможет повториться.

Вот и всё, что я знала о своей жизни в ту ночь.

Вьюн над водой

Постепенно замечаешь, что она перестала выскакивать из-за угла, как убийца с мерзкими жёлтыми цветами, молниеносно поражая букетом по морде, а потом пальцем в глаз, в пах и в горло. «Что же, — думаешь, — возраст, я больше не умею». Однажды напала в двадцать один, на Арбате, а с тех пор всё тянутся предо мною кривые, глухие окольные тропы, издержки неврозов и суррогатные переживания. Слишком много рассудка. Помню, как-то показалось, что вот же, вот, а потом чувствую — нет, не осталось во мне ни жертвенности, ни готовности всё переносить, долготерпеть и не искать своего. Досюда согласна, а дальше никому не позволено мучить живого человека. И я тогда закрыла лицо руками и минуту так сидела, а когда отняла их, это было другое лицо — женщины, которая больше не любит. Не получилось. Не судьба. Это — не моё, ой это не моё, то, сестрица, твоё. А мне — сидеть с ясным лицом и смотреть снисходительно. Всякое со мной бывало, но чтобы любовь кончалась в минуту, так не бывает, а значит, и не она это вовсе.

Но если смотреть внимательно, если разворачивать слои шелка медленно, то становится заметно, что не изменилось ничего, кроме умения останавливаться. Взрослая любовь — это всегда выбор. Под лёд проваливаешься, только если твёрдо решил провалиться под лёд. Примерно как политкорректный секс: хочешь ли ты, чтобы мы разделись и легли в постель, хочешь заняться любовью? И всегда можно ответить «нет», одеться и уйти. И даже когда ты уже по пояс в ледяной воде, даже когда по шейку, сил достаточно, чтобы выбраться. Как тебе будет после этого — другое дело, неделю проваляешься в жару или два месяца, вопрос выживаемости. И дальше тоже только выбор и воля: с кем жить, быть ли верным, иметь ли детей. Никто уже не выскакивает из-за угла и не решает за тебя, никто не лишает шанса на отступление. Хорошо ли? Скучно ли? Не грешишь ли, отказываясь?

Не знаю. Но хотя бы понятно, что сам сделал со своей жизнью всё это — и ясное лицо, и лёд в волосах, и вьюн над водой.

Персонажи

Нравился за то, что золотой. За то, что юный, большой, уязвимый, временами пьяный. За то, что под кожей близко голубые вены и красные сосуды, за то, что плечо не прокусить, такая плотная кожа, но можно процарапать когтями. За всё, что я могла с тобой сделать, да не захотела, за всё, что хотела бы, да не судьба. За интеллект и открытость, за бархатные тёмные места здесь, здесь и здесь. За доброту — особенно.

Нравился за талант и жестокость. За упрямство, шрамы, серебро на пальцах и скверный характер. За стальные руки и любопытство, с которым рассматривал каждую. За точность в словах и жестах, за удовольствие, которое мог доставить, — за это особенно. За честность, которая разбивала стеклянных женщин на красивые солнечные осколки, и за уважение к этим останкам.

Нравился за красоту. За тотальное внимание к миру и за отчуждённость от него, свойственные хорошему зеркалу. За использование секса в качестве ключа ко всем возможным реальностям. И возрастное превращение из блудливого полуэльфа в обыкновенного мужика — особенно.

А любить — не любила.

Такими злыми голосами

Иногда кажется, что мужчины из прошлого превращаются в ангелов-хранителей. Несколько злых и гоповатых, но какие уж есть.

Однажды у неё снова делаются слепые глаза — слепые для всего, что рядом, глядящие только на одного, который пока далеко. Нет даже шали, но она явно покрывает волосы бабьим шерстяным платком, перекрещивает концы на груди и затягивает узел за спиной, становясь кургузой. Ей ведь идти, точно уже пора идти к кому-то босиком, в отсыревших от дождя юбках, с каким-то гостинчиком в узелке, вроде хлеба и конфет. Нет дела до тех, кто остаётся, до тех, кто попадается на пути, до всех, кто перестал быть целью.

Но ангелы, ангелы-то всё видят. Звонят друг другу, коротко переговариваясь злыми голосами:

— Опять?

— Опять.

— Вот коза. Кто он, такой же мудак, как обычно?

— Да уж не сомневайся.

— Вроде меня?

— Похлеще будет.

— Что, хуже, чем ты?

— Зря я тогда не набил тебе морду всё же.

— Никогда не поздно попытаться.

— Да ладно. Делать-то что?

— Чего там. Смотри, чтобы оделась нормально, опять подхватит ангину на месяц.

— Уследишь за ней. Дура.

— Дура. Я тоже пригляжу.