Хороши в постели

Я ничего не сказала, прекрасно понимая, насколько ей тяжело. Часть меня хотела видеть, как она изворачивается. Пытается подобрать слова. Часть меня хотела видеть, как она страдает.

– Брюс сказал, ты отказываешься с ним разговаривать.

– У Брюса была возможность со мной поговорить, – холодно ответила я. – Я написала ему и сообщила, что беременна. Он так и не позвонил.

У Одри задрожали губы.

– Он мне ничего не говорил, – прошептала она, больше себе, чем мне. – Кэнни, он так сожалеет о случившемся.

Я фыркнула так громко, что испугалась. Не разбудить бы детей.

– Брюс как обычно спохватился, когда поезд уже ушел.

Она закусила губу, крутя браслет.

– Он хочет поступить правильно.

– И что бы это значило? – иронично переспросила я. – Заставит свою девушку больше не покушаться на жизнь моего ребенка?

– Он сказал, это был несчастный случай, – прошептала Одри.

Я демонстративно закатила глаза.

– Он хочет поступить правильно, – снова прошептала она. – Он хочет помочь…

– Мне не нужны деньги, – намеренно грубо процедила я по слогам. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.

Лицо Одри просияло, она была так рада, что мы заговорили на счастливую тему.

– Дорогая, это замечательно.

Я промолчала, надеясь, что от моего молчания она сломается. Но Одри оказалась храбрее.

– Могу я взглянуть на ребенка? – спросила мать Брюса.

Я пожала плечами и ткнула в окно. Джой лежала в центре. Она теперь меньше походила на сердитый грейпфрут, скорее на дыньку, но все еще была крошечной, все еще хрупкой, с похожей на устройство из научной фантастики с маской аппарата ИВЛ, который чаще был на ней, чем бездействовал. На карточке с краю ее стеклянной кроватки было написано «Джой Лия Шапиро». На ней был только подгузник, плюс носки в розовую и белую полоску и маленькая розовая шапочка с помпоном.

Я принесла медсестрам свои запасы, и каждое утро они следили за тем, чтобы Джой надевала новую шапочку. Она была, безусловно, лучшей малышкой в шапочке во всем отделении интенсивной терапии.

– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она… ты назвала ее в честь моего мужа?

Я коротко кивнула, сглотнув ком в горле. Я могу сделать Одри такое одолжение. В конце концов, это не она игнорировала, не звонила, и не она толкнула меня на раковину так, что я чуть не потеряла ребенка.

– С ней будет все в порядке?

– Не знаю, – ответила я. – Возможно. Врачи говорят, что возможно. Она все еще слишком маленькая, ей нужно больше спать, а ее легким надо сформироваться, пока она не сможет дышать самостоятельно. Тогда ее отпустят домой.

Одри промокнула глаза бумажной салфеткой, которую достала из сумочки.

– Ты останешься тут? Будешь растить ее в Филадельфии?

– Не знаю, – повторила я, честно до безобразия. – Я пока не знаю, вернусь ли я в газету или вернусь в Калифорнию. У меня там есть друзья.

Но даже произнеся это вслух, я задавалась вопросом, насколько это правда. Написав небрежную благодарственную записку, в которой нельзя было выразить все то, что я чувствовала к Макси, за все, что она для меня сделала, я обращалась с ней таким же молчанием, как с остальными друзьями. Кто знает, что она подумала и оставалась ли она еще моим другом?

Одри расправила плечи.

– Я хотела бы стать для нее бабушкой, – осторожно проговорила она. – Неважно, что произошло между вами с Брюсом…

– Что произошло? – снова завелась я. – Брюс сказал, что мне сделали гистерэктомию? Что у меня никогда больше не будет детей? Он, случайно, не упомянул об этом?

– Мне так жаль, Кэнни, – повторила она снова, пронзительно, беспомощно и даже немного испуганно.

Я закрыла глаза, прислонившись к стеклянной стене.

– Пожалуйста, уходите, – попросила я. – Прошу вас. Мы можем поговорить позже, но не сейчас. Я слишком устала.

Одри дотронулась до моего плеча.

– Позволь помочь тебе? – негромко спросила она. – Может, тебе что-то принести? Воды?

Отрицательно мотнув головой, я стряхнула ее руку и отвернулась.

– Пожалуйста. Просто уходите.

Я стояла неподвижно, зажмурившись, пока не услышала, как каблуки Одри простучали по коридору.

Медсестра обнаружила меня у стены, плачущую и сжимающую кулаки.

– С вами все в порядке? – спросила она, тихо тронув меня.

– Я вернусь позже, – ответила я, направляясь к двери. – Мне надо пройтись.

В тот день я гуляла часами, пока улицы, тротуары, здания не слились в одно сероватое пятно. Я помню, что где-то купила лимонад, а несколько часов спустя зашла на автовокзал пописать, и помню, что в какой-то момент лодыжка начала пульсировать. Я проигнорировала боль и продолжала идти.

Я шла на юг, затем на восток, через незнакомые кварталы, по трамвайным путям, мимо сгоревших наркопритонов, заброшенных фабрик, медленного, солоноватого изгиба Шайлкилла.

Я подумала, что, если так пойдет, я доберусь до Нью-Джерси пешком. Послушай, я бы сказала, стоя в вестибюле высотного жилого дома Брюса, как призрак, как назойливая мысль о вине, как рана, которая уже зарубцевалась, но внезапно начала кровоточить. Посмотри, что со мной стало.