Хорошие деньги

– Из руды, – пояснил Дунаев, – добывают… чтобы ты думал, землячок? Алмазы! И весь наш край, Васёк, называется алмазным.

В голове Василия запылало, заискрилось: алмазы – драгоценные камни, ведь они стоят каких-то неимоверных, сумасшедших, говорила мама, денег, выходит, здесь и под ногами – почти что деньги? И он стал пригибаться, всматриваться себе под ноги, казалось, уповая: а вдруг блеснёт камушек. Приглядчивый Дунаев заметил – захохотал, потрепал паренька по голове:

– Эх, мы, простецкие русские души!

На другой день Василий уже работал в бригаде монтажников-верхолазов. Так рассудил: нечего тянуть, присматриваться да прилаживаться, он не желает и не будет размусоливаться по жизни, как его родители, не будет мудрить и выгадывать, как сестра Наталья. Он, осознавал Василий, – уже взрослый, и если не по летам, то по уму и хватке. И Дунаев видел: парень он крепкий, сметливый, похоже, без дурака в голове, а потому хотел его сразу в монтажники определить. Однако начальство сказало, что покамест нельзя: очень уж юн; сначала стажировка нужна, а потом на разряд придётся сдать. Взяли подсобным рабочим; зарплата, конечно, будет поменьше, чем у монтажников, но, говорят, тоже не маленькая. Василий рад: он – рабочий, настоящий рабочий, как отец его, а значит, точно, что взрослый, самостоятельный человек, мужик; и он приехал сюда, на край света не развлекаться, не в бирюльки играться, а зарабатывать, заколачивать, так говорят всюду, и от отца он слышал, деньги. Деньги! И как приманчиво и заразительно, что они будут его деньгами.

Одним ранним утром в бытовке за искорябанным металлическим столом сидели звеньевой Лабыгин, маленький, щетинисто нахохленный мужичок, и Дунаев, как бы над ним, над Лабыгиным, – глыбасто, широко, хозяином. Они горячо и неуступчиво спорили, препирались, тыкая пальцами в мятый, перемаранный чертёж. Тут же переодевались монтажники, гремя цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипя выпачканными голубовато-седой – кимберлитовой – глиной сапогами, шурша колом стоящей брезентовой робой. Другие, уже переодевшись, азартно резались в домино, с язвительной насмешливостью подтрунивая друг над дружкой, с лихим размахом припечатывая костяшки в столешницу, – стол трещал и громыхал, чертёж подпрыгивал и сползал к краю. Терпко пахло потом и табаком; над головами облаком предгрозовым курчавился и ходуном ходил папиросный и махорочный дым. Дунаев, скребя толстыми мозолистыми пальцами в клочковатой дикой бороде, горячился, нервничал, голос его – бу-бу-бу, давя хотя и гладкий, вкрадчивый, но неотступчивый лабыгинский. Звеньевой в напряжённом спокойствии отзывался:

– …Слушай, Николай, к какому бесу, скажи, нынче монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить конструкции внутри здания. Понимаешь: внутри здания, в тесноте адской, в жуткой опасности! Давай подождём металл: он вот-вот будет у нас.

– Не надо ждать.

– Надо.

– Не надо!

– Надо.

– Эх, упрямый ты какой, Иван Семёныч!

– Николай, друже, чтоб мы с тобой не рассорились окончательно, давай сделаем так: пусть все монтажники решают, как поступить. Старший прораб, кажись, не против твоей затеи, да монтировать в эти дни и, главное, мучиться после не ему – нам, бедолагам.

– Прежде чем ответите, мужики, – как-то устрашающе, показалось Василию, наморщиваясь своим и без того диковатым, волосатым обликом, обратился Дунаев к своей бригаде, – вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяце – не заработаем хороших денег. До закрытия нарядом, напомню, осталось девять дней, а работ нами выполнено, увы, с гулькин нос. Навряд ли в ближайшее время доставят нам металл с базы: она отсюда, напомню, в восьмистах километрах находится, дорога же, к слову, после дождей вконец разбита, грязюка страшная. Короче: надеяться не на что, надо пахать, делать деньгу прямо сейчас. Добро, что ли?

– Добро, добро, – точно бы для старта, отмахнул своей клешнятой рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый, немногословный дядька.

Все молчком согласились: дело, если здраво, без нервов рассудить, и вправду стоящее – закрыть месячный наряд с солидным показателем и, соответственно, относительно легко заработать за несколько дней немаленькие деньги. Лабыгин напыжился, казалось, что ощетинился, плюнул себе под ноги и, нажимистой поступью выходя из бытовки, громыхнул дверью. «Какой, однако, вредный, – подумал Василий. – Получается, ему жалко, что люди, да и он сам, заработают денег побольше? Чудак!»

Панелей для монтажа имелось на стройплощадке через край – работали, что называется, до упаду, с самого-самого раннего утра и допоздна, с редкими, без захода в бытовку перекурами и короткими торопливыми обедами-перекусами. Лабыгин цедил за столом в рабочей столовке, разъедая, как фон-барон, ворчал в себе Василий:

– Не подавитесь, едалы. – Помолчав, с предельной ядовитостью присовокуплял: – Сначала едой, а потом деньгами.