Хорошие люди. Повествование в портретах

«Вон, – говорит, – мужской след широкий, сапожный, – это Николай на станцию шёл, на кирпичный завод. Да ещё, гляди, крошка по следу красненькая, кирпичная – точно он! А по обочине, вон, сторонкой, крупный собачий – это Филипп, кобель Николаев, его провожал, а тот, видать, на него шикал, домой гнал. Вон он, видишь, в сугроб и своротил, Филипп-то, домой подался.

А эти – женские сапожки и маленькие следочки рядом семенят – Зинка Нюшу в сад вела, в Рождествено, а сама потом на работу пойдёт, сапожки, гляди, каблукастые».

Вот так он всё и описывал! А я смотрю – и прям всё как есть перед глазами.

«Это вот, – говорит, – валенки большие неподшитые, а шаг мелкий – это тётка Анна. Только она у нас с сентября уж в валенки влазит. А шаг мелкий, потому что она дочери молоко парное по утрам носит, для внуков, расплескать боится. А кирзовые сапоги – шли-шли да встали – это Тишка Мурашов по воду собрался да застрял, дурень, загляделся. Ещё и тебя с панталыку сбил».

Посмеялись мы с ним тогда. А я, знаешь, как домой дошла – чувствую, так легко на душе, как ветерок. Ясный он человек, Тиша наш.

Анна Сергеевна отряхнула руки.

– Только бестолковый. Другим-то – вон, а себе что? Эх… Одно слово – Мураш.

* * *

По деревенским понятиям Тихон и впрямь был бестолков. Палец-то у него был «зелёный», чего кому ни посадит – всё росло, а свой огород – в запустении. Нет, он не ленился. Просто Мурашу было жалко полоть сорняки. «Пусть уж как выйдет», – улыбался он. Ну и выходило – морковь мелкая, огурцов кот наплакал и картошка что твоя вишня.

Анна Сергеевна встретила его как-то на задах, где картофель растят.

– Иду, – говорит, – а навстречу Мураш со своей грядки чешет, а в руках у него – банка литровая, под крышкой. И вся банка – колорадскими жуками полная. Мы-то как делаем? Нальём керосина в банку, кидаем их туды, они и дохнут. А тут гляжу, у него не то что керосина не нолито, а ещё и дырочки в банке накручены, чтоб не задохнулись они, значит. Я говорю: «Ты куда их?», а он: «В овраг, Сергевна, в овраг». Так и почесал к оврагу. Ну, не удержалась я и кричу ему вслед: «Давай-давай, Мураш, обратно бегом гони, чтоб жуков своих обогнать!»

Даже забора у Мураша не было. Так, столбы да по паре слег перекинуто.

Я спросила его однажды про забор, мол, чего не поставишь?

– Забор? – переспросил Мураш и поморщился. – Забор – само слово слышишь какое? Он, за бор, для того чтобы забрать. А чего мне забирать-то, Насть? Тут и так всё моё!

Тихон огляделся, улыбнулся и развёл руками. И в этот момент показался он мне вдруг большим, прямо богатырь, а не Мураш. А был он на самом деле роста малого. Худенькие ноги торчали из кирзовых сапог, латаная куртка болталась на плечах, и только голова была лепная, с крутым, «огуречным», затылком и коротким мальчишеским ёршиком чёрных волос. Он был похож на муравья. «Неказистый», – говорили бабы.

Видно, за малый рост его и забрали когда-то служить во флот. После армии Мураш вернулся, женился и детей народил, но как-то и с женой не сладилась его «бестолковость», и обратно в странствия тянуло… В общем, унесло его снова в моря.

Ходил он на судах, исправно слал домой деньги, изредка являлся на побывку с полным чемоданом раковин, диковинных масок, сушёных крабов и прочей «дряни», как говорила его супруга. И снова уезжал. Осел он в деревне только тогда, когда жена слегла, помощи попросила. Отказывать Мураш не умел.

«Вышел я в отставку – на травку!» – смеялся он. Мураш был всегда весёлый и всегда беззаботный. Хотя и забот хватало, и веселье своё он брал непонятно откуда, из воздуха, что ли?

Жена его долго болела, а он ходил за ней, как за ребёнком, на руках выносил воздухом подышать, простыни всё стирал, весь двор увешан был ими. И подрабатывал, по чуть-чуть, где как. И оба сына поразъехались и носу не казали. А он всё бегом- бегом, «чешет через поля», то щавеля на суп набрал, то с удочкой да с садком: «Гляди, краса какая – карасики-прудасики!» И всё ему легко, всё улыбается он своей простодушной, бестолковой улыбкой.

«Он и не седеет, потому как всё мальчишкой бегает, всё от бестолковости», – судачили деревенские.

Судачить-то судачили, но когда однажды Мураш затосковал – вся деревня растерялась.

А затосковал он, схоронив жену. Мураш плакал на её похоронах, плакал на поминках, плакал до икоты, до мокрой рубахи. Плакал он и на следующий день. Таких чувств от него никак не ожидали. Ходили к нему все по очереди, пытались напоить – отказывался. Утешали, мол, отмучилась – ни в какую. Мураш не ел, не спал, а только плакал.

«Так бы и выплакался весь, до самой до смерти, кабы я не пришла да его по лицу-то не нашлёпала!» – рассказывала мне Анна Сергеевна. Ей, решительной бабе, удалось Мураша угомонить. А потом она над ним вроде как шефство взяла: то одно поручала, то другое, в общем, гоняла. После уж гордо улыбалась: «Так вот, помаленьку, мы Тишу и возвернули… Забегал наш Мураш. А то – куды ж мы без него, серьёзные все такие?»

С тех самых пор Мураш почитал Сергевну за старшую, слушался её. Он оправился, снова заулыбался, снова стал прежним Мурашом.