Хорошие плохие книги

Беглым, но довольно точным ориентиром социальной атмосферы в стране служит то, как марширует ее армия. Военный парад – своего рода ритуальный танец, что-то вроде балета, выражающего некую философию жизни. Скажем, гусиный шаг представляет собой жутчайшее зрелище, куда более страшное, чем пикирующий бомбардировщик. Это просто откровенная демонстрация власти, содержащая вполне сознательно и преднамеренно образ ботинка, готового расплющить лицо. Его уродство является составной частью самой сути, он как бы говорит: «Да, я уродлив, и только посмей надо мной посмеяться»; так хулиган корчит физиономии, издеваясь над своей жертвой. Почему гусиный шаг не прижился в Англии? Нашлось бы, надо думать, немало армейских офицеров, которые бы с удовольствием взяли его на вооружение. Его не используют, потому что прохожие стали бы хихикать. Подобные демонстрации возможны только там, где простые люди не осмеливаются смеяться над армией. Итальянцы переняли гусиный шаг, когда страна перешла под влияние Германии, и, как можно было предположить, получается это у них хуже, чем у немцев. Правительству Виши, если оно выживет, придется ввести более жесткую дисциплину военного парада для остатков французской армии. Муштра в британской армии, достаточно строгая и затейливая, восходит к традициям восемнадцатого столетия, но без явной показухи; военный марш представляет собой формализованную ходьбу, не более того. Он принадлежит обществу, которым правит сабля, да, но сабля, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вынимать из ножен.

При этом английская цивилизованность соседствует с варварством и анахронизмами. Наше уголовное право так же устарело, как мушкеты в Тауэре. Нацистскому штурмовику следовало бы предстать перед типичным британским судьей, этаким одышливым старым пугалом, мыслящим прошлым веком с ее виселицами и раздающим беспощадные приговоры. В Англии людей до сих пор вешают и порют плеткой-девятихвосткой. Наказания непотребные и жестокие, но что-то пока не слышно народных возмущений по этому поводу. Люди их принимают (в одном ряду с Дартмуром[40] и Борсталом[41]) почти так же, как они принимают погоду. Это часть «закона», который считается непреложным.

Тут мы сталкиваемся с важнейшей английской традицией: уважение к конституционным принципам и правопорядку, вера в «закон», стоящий над государством и человеком; да, жестокий и глупый, но уж точно неподкупный.

Никому не придет в голову считать закон справедливым. Каждый знает: существует один закон для богатых и другой для бедных. О том, что из этого следует, предпочитают не думать. Принимается за данность, что закон как таковой будет уважаться, и, если этого не происходит, люди испытывают возмущение. Высказывания вроде «Меня не могут посадить, я ведь ничего такого не совершил» или «Они этого не сделают, это незаконно» – неотъемлемая часть общей атмосферы. И те, кто открыто критикует общество, полностью разделяют это чувство. Достаточно раскрыть книги о пенитенциарной системе, такие как «Стены имеют рты» Уилфреда Маккартни и «Тюремный обход» Джима Фелана, или послушать патетические благоглупости на процессах тех, кто отказался служить в армии по идейным соображениям, или почитать письма в редакции от видных профессоров-марксистов, указывающих на то или иное «нарушение британского правосудия». Каждый в душе считает, что закон может, должен и в целом будет применен со всей беспристрастностью. Тоталитарная идея, что никакого закона нет, а есть только сила власти, так и не укоренилась в нашей системе. Даже интеллектуалы принимают ее только в теории.