Хорошие плохие книги

Иллюзия может стать полуправдой, маска может изменить выражение лица. Привычные аргументы, что демократия «точно такая же, как» или «ничуть не лучше, чем» тоталитаризм, игнорируют этот факт. Подобные аргументы сводятся к тому, что полбуханки – это уже не хлеб. В Англии все еще верят в такие понятия, как законность, свобода и объективная истина. Возможно, это иллюзии, но сильнодействующие иллюзии. Вера в них влияет на поведение человека, из-за них жизнь нации течет по-другому. В доказательство достаточно просто посмотреть вокруг себя. Где резиновые дубинки, где касторка?[42] Сабля по-прежнему в ножнах, а это значит, что коррупция не может выйти за некие пределы. Британская электоральная система – почти неприкрытый обман. На поверхности десяток примеров предвыборных махинаций в интересах денежных мешков. Но, пока не произойдет коренной переворот в головах населения, тотальная коррупция исключена. Вы не для того приходите на избирательный участок, чтобы вас там встретили люди с пистолетами, которые вам скажут, как голосовать, или неправильно подсчитывали голоса, или совершали прямой подкуп. Даже лицемерие – надежная мера защиты. Судья, готовый приговорить к повешению, этот старый черт в пурпурной робе и парике из конского волоса, которого разве только динамит сможет убедить, какой век на дворе, но который при этом следует букве закона и ни при каких обстоятельствах не возьмет взятку, в Англии фигура символическая. Он олицетворяет собой странную смесь реальности и иллюзии, демократии и привилегий, ханжества и приличий, сложное переплетение компромиссов, благодаря которым нация сохраняет свой узнаваемый облик.

3

До сих пор я говорил «нация», «Англия», «Британия», как будто с сорока пятью миллионами душ можно обращаться как с единым целым. Но разве не известно всем и каждому, что Англия – это две нации, богатая и бедная? И кто осмелится делать вид, будто есть что-то общее между людьми с годовым доходом сто тысяч фунтов и теми, кто зарабатывает один фунт в неделю? А еще на меня могут обидеться валлийцы и шотландцы за то, что я чаще использую слово «Англия», чем «Британия», как будто все население живет в Лондоне и «ближних графствах», а у Севера и Запада нет своей культуры.

Все станет понятнее, если для начала рассмотреть частный вопрос. Это правда, что представители так называемых рас, представляющих Британию, считают себя отличными друг от друга. Например, шотландец не скажет вам спасибо, если вы назовете его англичанином. Наши колебания в этом щекотливом вопросе можно видеть на примере того, что свои острова мы называем по меньшей мере шестью разными способами: Англия, Британия, Великобритания, Британские острова, Соединенное королевство и в наиболее возвышенные моменты Альбион. Даже различия между северной Англией и южной Англией кажутся нам огромными. Но все эти различия каким-то образом исчезают в ту минуту, когда два любых британца оказываются перед европейцем. Редкий иностранец, не считая американцев, способен отличить англичанина от шотландца и даже от ирландца. В глазах француза бретонец и житель Оверни – разные существа, а марсельский акцент стал расхожей шуткой для парижан. Тем не менее мы говорим о Франции и французах как о едином целом, одной цивилизации, каковой она и является. Так же и с нами. Со стороны даже кокни и йоркширец смотрятся как члены семьи.

Пропасть между богатыми и бедными сужается в глазах стороннего наблюдателя. То, что в Англии существует социальное неравенство, не вопрос. Оно заметнее, чем в любой европейской стране, достаточно выйти на улицу. С экономической точки зрения Англия – безусловно, две нации, если не три или четыре. Но при этом люди в массе своей ощущают себя единой нацией и полагают, что их сходство между собой очевидней, чем с иностранцами. Патриотизм обычно сильнее классовой ненависти и уж точно сильнее интернационализма. Если не считать короткого эпизода в двадцатом году (движение «Руки прочь от России!»), британский рабочий класс никогда не мыслил и не действовал глобально. Два с половиной года они наблюдали за тем, как постепенно душат их товарищей в Испании, и хоть бы устроили одну забастовку в их поддержку[43]. Зато когда их собственной стране (стране лорда Наффилда[44] и барона Монтегю Нормана[45]) угрожала опасность, они повели себя совсем иначе. Англия оказалась на грани военного вторжения, и Энтони Иден[46] обратился по радио к помощи местных волонтеров. В первые же двадцать четыре часа откликнулось четверть миллиона человек и еще миллион в последующий месяц. Достаточно сравнить эти цифры, например, с числом военных отказников, чтобы убедиться в громадном перевесе традиционных ценностей над новейшими.