Хорошие знакомые

— Хватит толковать да перетолковывать, — сказал дядя Миша. — Одно напоминаю, Иван, куй железо…

— …пока горячо, пока горячо… — на какой-то плясовой мотив подхватил Смольников.

Он вышел из-за стола, принес из кабинета гитару и, улыбаясь своей доброй и беспечной улыбкой, нагнулся к Даше.

— Давно я «Шэл мэ версты» не слыхал…

А поутру Смольников и Ланто отправились в Главискусство. Надо было ковать железо.

После вчерашнего бурного дня Иван Николаевич чувствовал себя душевно опустошенным. Все было не то и не так. И низкое предгрозовое серое небо, и пыльная трава на бульваре, и громоздкий, облицованный грязно-желтой плиткой дом бывшего страхового общества «Россия», где помещался Наркомат просвещения.

В приемной наркома выяснилось, что записка Смольникова еще не поступала. Секретарша вызвала товарища Дункеля, ведающего вопросами музыкальной культуры.

Румяный и долговязый, с мелко вьющимися волосами, черными облачками дымившимися у висков, он появился с желтой папочкой под мышкой, радушно потряс руки посетителям, еще радушнее улыбнулся и сказал:

— Мы решили отклонить ваше предложение и не занимать внимание наркома.

— Интересно, почему? — воинственно спросил Ланто.

— А потому, что это не наш профиль, а профиль Нарпита.

— Но ведь надо же отличать кабацкую цыганщину от настоящего цыганского искусства! — закричал Смольников. — Ведь у меня же написано об этом!.

Он потянулся к папке Дункеля. Но тот остановил его, уселся на стул, положил ногу на ногу, на колено — папочку, закурил и с видимым удовольствием пустился в объяснения. Он говорил, что искусство, а тем более музыкальное искусство, должно углублять и развивать национальные традиции, сложившиеся в предшествующие эпохи, и обогащать свое содержание, подсказанное событиями общественной и политической жизни, таким образом, чтобы находить новые выразительные средства, новую метрику, ритмику, новый инструментарий…

Ланто добросовестно старался вникнуть в речь Дункеля, но слова его так равномерно и гладко катились друг за другом, что было невозможно сосредоточиться, и только назойливо вспоминался старый цирковой номер: жонглер запускал по арене множество детских разноцветных обручей, они раскатывались на ковре, не задевая друг друга, образуя головокружительную карусель.

Иван Николаевич оттянул галстук, расстегнул воротничок рубашки.

— Переведи, Леонтий Петрович, я что-то не понимаю.

— И я не понимаю, — сказал Ланто. — Нашу профсоюзную терминологию я освоил. Но это абракадабра.

— Не абракадабра, товарищ Ланто, а идеология, — рассердился Дункель. — И если, вы плаваете в этих элементарных вопросах — вам же хуже. Я ходу сказать, что только часть так называемой цыганской музыки, и притом очень незначительная часть, созданная композиторами-дилетантами, вошла в городской фольклор и таким путем сделалась достоянием пролетариата, а все остальное осталось за пределами столбовой дороги нашей музыкальной культуры.

Смольников подтянул галстук, взял с колен Дункеля папку, твердыми шагами подошел к дверям кабинета наркома и распахнул их настежь.

— Кураж! — в восторге крикнул Ланто, вдруг позабыв профсоюзную терминологию.

Иван Николаевич переступил порог, сделал несколько шагов, протянул папку наркому, сидевшему за столом.

— Анатолий Васильевич! Решайте… — сказал он и рухнул на пол.

Когда Ланто, секретарша и Дункель вбежали в кабинет, нарком стоял на коленях около Ивана Николаевича и обрызгивал его водой. Смольников был неподвижен. Верхняя губа его как-то странно приподнялась в углах рта, обнажила клыки, придавая всему лицу несвойственное ему свирепое выражение.

— Кто это? — спросил нарком. — Какой красивый человек! Он не сумасшедший?

— Энтузиаст, — сказал Ланто. — Жертва терминологии.

Вчетвером они подняли неподвижное тело и положили его на диван. Нарком задержался около Смольникова, похоже было, что залюбовался бледным строгим лицом.

— Что же все-таки случилось? — спросил он. Ланто молча кивнул на Дункеля.

— Этот неприятный инцидент, — покатил свои обручики Дункель, — нисколько не поколебал моего мнения о том, что создание цыганского хора, пусть даже этнографического, не является столбовой дорогой нашего искусства.

— Этнографический цыганский хор? — переспросил нарком. — А ведь это может быть интересно!

— Для кого? — возмутился Дункель. — Для кого это может быть интересно? Где вы видите тут направление главного воспитательного заряда?

Он нагнулся, поднял с пола желтенькую папку, начал листать бумаги.

— «Ехали цыгане, ехали на ярманку, ах, остановились, да под яблонькой…» — бесстрастным голосом прочел он. — Что это? В лучшем случае пантеистическое приятие действительности без малейшего желания преобразовать ее. Или вот:

Шутя ты другу жизнь погубишь,
Шутя свою прострелишь грудь.
Кого ты любишь? Во что веришь?
И веришь ли во что-нибудь?

Это уж законченный кабацкий нигилизм!

— Так это же «Александрийские гусары»! — раздался голос Смольникова. — Это же эпиграфом к «Героям нашего времени» можно ставить!