Хороший сын

Вообще-то, да, правильно, вообще-то я думал, что все произойдет не так быстро, что все будет так же, как в другом монастыре. Что я пойду к себе в комнату, посплю, а утром мне расскажут, каков план, что мы сможем договориться, что я, например, предложу оставить меня тут навсегда, чтобы они всегда были в курсе, где я и что делаю, чтобы вся операция по удалению детства Бонзо из моей головы оказалась не нужна; оставьте мне это детство, это мое детство, мое! Этот монастырь мог бы оказаться моим пунктом назначения, целью моего странствия, и я жил бы еще долго и счастливо. Если бы этот разговор на мостике «Энтерпрайза» пошел по-другому, если бы не возникло открытого столкновения (как так получилось, что все произошло так быстро?), но мы бы встретились как старые друзья, то я мог бы, пусть и с некоторой иронией, поблагодарить Йохана. За что? – спросил бы он, а я бы ответил: за то, что ты все это время незримо присутствовал в моей жизни, и не важно, чем все в итоге обернулось, потому что так меня хотя бы кто-то видел.

Сейчас мне становится понятно: я жил жизнью, к которой стремилась моя мать и которую она получила только в конце. Она хотела, чтобы ее видели, чтобы она не оставалась одна, предоставленная самой себе с обязательством заниматься семьей и напутствием, что она сама как-нибудь разберется, никто ведь не объяснил, как и что делать, никто за ней не присматривал. Она хотела, чтобы был человек, который будет за ней смотреть и вмешиваться, если нужно. Поэтому она вернулась к Богу, но из этого ничего не вышло, потому что к нему прилагались вечные муки, и вместе с ними страх; лишь в конце своей жизни, когда она страдала деменцией и жила в закрытом отделении, она достигла желаемого: с нее сняли все заботы и она больше никогда не оставалась без присмотра. Большего счастья у нее не было никогда.

А у меня тем временем, хоть я этого и не знал, была ровно та жизнь, о которой она всегда мечтала: за мной наблюдали и вмешивались, если нужно. Я никогда не оставался один, за мной всегда присматривали. Почему же они мне ничего не сказали? Если бы я сам об этом знал, можно было бы делать это сообща, я мог им помогать, и мы были бы коллегами, были бы равными. Они ведь могли позвонить: будь осторожен, следи за тем, что делаешь, следи за тем, что говоришь. Или, по их мнению, я был для этого недостаточно настоящим?

Я немного приосаниваюсь в кресле, сейчас я мог бы применить оружие, но я безоружен, так что проехали. Кресло безошибочно подстраивается под все мои движения. Молодец, Жером, мысленно произношу я.

Какие упрямые слухи, что это я удрал с бриллиантами, обращается Бонзо к Йохану. Вот и он туда же. То есть ваша рабочая гипотеза, что они до сих пор у меня? Что я знаю, где они?

Йохан пожимает плечами. Это он сказал, а не я. Он подъезжает ко мне, в руке у него три обвислых шлема, подъезжает он вплотную, я еще никогда не видел его настолько близко.

Ничего у тебя не пропадет, говорит он, ничего этого не было, просто ты с каким-то коллегой, которого давно не видел, съездил в Париж, да и то нет. Ты вышел из дома, купил газету, выпил на Рейнстрат кофе, потом пошел в «Алберт Хейн» и на обратном пути увидел желтый трамвай. Вот и все. Такой у тебя был день.

Я не слушаю его, я пытаюсь просканировать помещение. Я ближе к лифту, чем Бонзо и Йохан, а те два техника чем-то очень заняты: прежде чем они успеют добежать до лифта, я уже нажму на кнопку, вполне может быть, что лифт уже стоит наготове и я сразу же в него попаду. План не очень, но пока это единственное, что я могу придумать. В то время как я размышляю над своими следующими действиями, из подлокотников кресла с оскорбительной неторопливостью вырастают две скобы, которые обхватывают меня за предплечья – и вот я уже не могу даже шевельнуться.

Вот дерьмо, Жером, думаю я, ты меня обманул, но мысль эта странная, это кресло не мой автомобиль. Что могло послужить основанием для подобного обобщения, кроме того, что между материалом и поведением этого кресла и материалом и поведением сиденья автомобиля, который меня сюда привез, существует некоторое поверхностное сходство? Хотя не стоит исключать – и эта мысль поражает меня, как если бы во тьме вдруг ярко загорелась лампочка, – что все искусственные интеллекты между собой контактируют, что вообще-то есть один общий искусственный разум, распределенный по бессчетному количеству аппаратов и механизмов, который нами забавляется, перевозит нас из пункта А в пункт Б, натравливает нас друг на друга, подстраивает нам необычные ситуации и смотрит, что получится. И так мы превращаемся в истории искусственного разума, но он сочиняет их не для нас, а для себя.