Хорошим людям - доброе утро

Медведев снял с руки красную повязку дежурного, передал ее новому дежурному и выполз из окопа. Бежать было нельзя. Теперь расстояние от командного пункта дивизии до передовой сильно простреливалось.

Когда мы подъехали к дому священника, была уже ночь. Город стоял в темноте. Было тихо-тихо… Папа взял меня на руки и вынес из машины. Он позвонил, дверь долго никто не открывал, потом я услышал голос священника:

- Кто?

- Откройте, - сказал папа.

Священник открыл. На нас упала узкая полоска света.

Священник посмотрел на папу, на его опаленное лицо и разорванный китель.

- Он ранен, а мы отступаем, - сказал папа. - Мы идем пешком, и я боюсь за него.

Священник молчал. И папа молчал.

- Дети не виноваты, - ответил наконец священник. - Оставьте вашего сына.

- Тебе больно? - спросил папа.

- Нет, - ответил я, хотя мне было очень больно и сильно тошнило.

Папа поцеловал меня.

- Будь здоров. До встречи.

Папа положил меня на диван, и тепло его рук, которое грело меня, сразу пропало от холодной кожи дивана.

- А если вы не вернетесь, - спросил священник,-что будет делать ваш сын?

- Мы вернемся.

- А если нет?

- Он поймет, что ему делать.

Хлопнула дверь, и папа ушел. Священник подождал несколько минут и позвал:

- Миколас, Миколас, проснись, Миколас!

- Что, дядя?

- Иди сюда.

Миколас зашел в комнату и увидел меня. Я улыбнулся ему. «Теперь он мне самый близкий человек, - подумал я.- Папа уехал. Мама и Оля неизвестно где».

- Он ранен, - сказал священник. - Вскипяти воду.

Священник потушил верхний свет и зажег настольную лампу. На улице раздался грохот.

Миколас вбежал в комнату:

- Немцы! Немцы пришли!

- Святая Мария,- прошептал священник, - не оставляй нас в беде!

Прогрохотали танки, потом поехали машины. На одной машине немцы пели.

Миколас принес таз с горячей водой. Священник разрезал рубаху на моем плече и снял временную повязку. Он промыл рану водой и вылил на нее целый флакон йода. От острой, жгучей боли мне стало жарко.

- Больно? - спросил Миколас.

Я помотал головой. Священник туго забинтовал мне руку.

- А теперь спать, - сказал он.

Миколас взглянул на меня, и я кивнул ему.

- Дядя, я посижу немного тут.

- Нет, Миколас, иди спать.

В комнате было темно. Я закрыл глаза, чтобы не видеть чужой темноты. Но все равно кругом было чужое. Чужим пахла комната, чужим пахло одеяло на мне, где-то в углу, тихо рокоча, незнакомо стучали часы.

Утром священник сказал мне:

- Теперь ты будешь разговаривать только по-литовски. Тебя зовут Пятрас, и ты приехал ко мне погостить из Алитуса. Ты сын моей сестры. Сейчас я пойду в костел, не вздумай выходить. Тебе нельзя выходить, пока не заживет рука.

Священник ушел, а мы с Миколасом уселись у окна. На улице народу почти не было. Зато фашистские офицеры разгуливали совершенно свободно, как будто они жили на этой улице давным-давно. Удивительно, до чего медленно они ходили, выставляя ноги в блестящих черных сапогах.

- Что теперь будет? - спросил Миколас.

- А что теперь будет?.. - ответил я. - Наши вернутся и прогонят фашистов.

- Я пойду на улицу. Посмотрю.

Миколас вернулся очень быстро.

- Просто ужасно. На площади повесили учителя химии, отца Эмильки, - сказал Миколас, - помнишь, такая черненькая? За то, что он еврей и коммунист. А из вашего дома все вещи вывезли. И твой велосипед тоже. А по городу расхаживают белоповязочники: наш учитель физкультуры и хозяин кинотеатра «Рамбинас».

Священник пришел домой раньше обычного:

- Миколас, пока Пятрас (это значит я) не поправится, Марта не будет ходить к нам.

- Хорошо, дядя, - ответил Миколас. - А сегодня службы не было?

- Не было, - ответил священник. - И вообще, чем меньше ты меня будешь расспрашивать, тем лучше.

Мне надоело сидеть дома, но священник как будто угадывал мои мысли и каждый раз повторял:

- Если ты выйдешь без разрешения, мало того, что тебя узнают и отведут в гестапо, но и нам с Миколасом придется плохо. Тебе ясно, Пятрас?

Он разговаривал со мной только по-литовски и всегда звал Пятрасом.

Прошел уже месяц, как я жил у священника. Под окнами по-прежнему гуляли гестаповские офицеры. А всю ночь напролет в ресторане напротив играл джаз и были слышны крики пьяных. Под ручку с офицерами гуляли женщины. Одну из них я знал - она была дочерью хозяина булочной, где мы покупали хлеб. У них была такая маленькая булочная - всего в одну комнатку. Тут же стояла печь, где сам Лаунайтис пек хлеб. А Ирена продавала. Она была старше меня лет на восемь, а нисколько не задавалась. Просто разговаривала и совсем не строила из себя взрослую женщину. Я поэтому очень любил ходить к ним за хлебом. А теперь она гуляла под ручку с офицерами и смеялась.

Наши уже воевали где-то далеко под Смоленском, и в газетах писали, что скоро будет взята Москва.

- Я сегодня был на вокзале, - сказал Миколас. - Там русских в Германию провозят. Товарными поездами. Потом я увидел, как проводили пленных. Они были без шапок, без ремней, обросшие и босиком.

«Я теперь здесь совсем чужой, - подумал я. - Совсем чужой».

Наконец отец Антанас позвал меня и сказал:

- Садись в это кресло, Пятрас.