Хорошо!

Скрыла
             та зима,
                          худа и строга,
всех,
        кто на́век
                       ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                               И в этих
                                             строках
боли
         волжской
                         я не коснусь.
Я
   дни беру
                  из ряда дней,
что с тыщей
                    дней
                            в родне.
Из серой
               полосы
                            деньки,
их гнали
              годы-
                       водники —
не очень
              сытенькие,
не очень
              голодненькие.
Если
         я
            чего написал,
если
        чего
               сказал —
тому виной
                   глаза-небеса,
любимой
               моей
                        глаза.
Круглые
             да карие,
горячие
             до гари.
Телефон
              взбесился шалый,
в ухо
        грохнул обухом:
карие
         глазища
                       сжала
голода
           опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
                 глазели,
нужна
          теплота,
нужна
          зелень.
Не домой,
                не на суп,
а к любимой
                    в гости,
две
      морковинки
                         несу
за зеленый хвостик.
Я
   много дарил
                       конфект да букетов,
но больше
                 всех
                         дорогих даров
я помню
              морковь драгоценную эту
и пол —
          полена
                      березовых дров.
Мокрые,
             тощие
под мышкой
                    дровинки,
чуть
       потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
                щелки.
Зелень
            и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
             блюдца,
смотрят
              революцию.
Мне
       легше, чем всем,—
я
   Маяковский.
Сижу
         и ем
кусок
         конский.
Скрип —
              дверь,
                        плача.
Сестра
            младшая.
— Здравствуй, Володя! —
— Здравствуй, Оля!
— Завтра новогодие —
нет ли
           соли? —
Делю,
          в ладонях вешаю
щепотку
             отсыревшую.
Одолевая
                снег
                        и страх,
скользит сестра,
                           идет сестра,
бредет
            трехверстной Преснею
солить
           картошку пресную.
Рядом
           мороз
шел
       и рос.
Затевал
             щекотку —
отдай
          щепотку.
Пришла,
              а соль
                         не ва́лится —
примерзла
                 к пальцам.
За стенкой
                 шарк:
«Иди,
         жена,
продай
            пиджак,
купи
        пшена».
Окно,—
            с него
идут
        снега,
мягка
         снегов
тиха
        нога.
Бела,
         гола
столиц
            скала.
Прилип
            к скале
лесов
         скелет.
И вот
         из-за леса
                          небу в шаль
вползает
              солнца
                         вша.
Декабрьский
                    рассвет,
                                  изможденный
                                                         и поздний,
встает
           над Москвой
                                горячкой тифозной.
Ушли
          тучи
к странам
                тучным.
За тучей
              берегом
лежит
          Америка.
Лежала,
             лакала
кофе,
         какао.
В лицо вам,
                   толще
                             свиных причуд,
круглей
            ресторанных блюд,
из нищей
               нашей
                          земли
                                    кричу:
Я
   землю
              эту
                    люблю.
Можно
           забыть,
                       где и когда
пузы растил
                    и зобы,
но землю,
                с которой
                                вдвоем голодал,—
нельзя
           никогда
                        забыть!

15