Два курса отучилась, дочки всегда говорили – первые курсы самые сложные. Самой-то поучиться не пришлось – не до того было. Сначала война, а потом работать пошла, сперва на завод, затем на стройку. Всюду она встречала молоденьких девочек-инженеров, вчерашних студенток. В производстве они разбирались плохо, но Джамиля все равно им завидовала: повезло, у них было пять лет счастливой студенческой жизни, такой, как в кино показывают. Потому и дочек изо всех сил тянула в институт, и не зря: ни Гуля, ни Таня не работали на стройке или на заводе – одна в министерстве, другая в поликлинике. Эх, если бы не Ельцин десять лет назад – до сих пор могла бы гордиться.
Перед кем, впрочем, гордиться? Верка уже пять лет как умерла, а Люся второй месяц в больнице, говорят, никого не узнаёт, даже детей.
Гуля что-то сказала, Джамиле Мусаевне кажется – про веник. Что за дурацкий жаргон, в самом деле. Спрашивает:
– Говорит, нету денег! – кричит Гуля. – Мам, ты что, совсем глухая? Сходи тогда к врачу, сколько раз я тебя просила.
– Ничего я не глухая, – обижается Джамиля, – говорить надо четче. У тебя всегда с дикцией были проблемы.
– У меня проблем не было, – отвечает дочка, – проблемы были у Гули.
Ой, так это, что ли, Таня? А почему не Гуля про Риммочку рассказывает? С ней случилось что-то?
– А что с Гулей?
– Переживает, конечно, – отвечает Таня, – не хочет тебя волновать. Ты ей не говори, что я звонила.
А зачем позвонила-то? – хочет спросить Джамиля Мусаевна, но говорит только:
– Не буду.
– Я хотела попросить тебя с Риммочкой поговорить. Она тебя всегда слушалась. Может, передумает, пока не поздно?
– Хорошо, – отвечает Джамиля, – она ко мне обещала заехать на неделе, я тогда и поговорю.
Правда, Риммочка обещает
Джамиля Мусаевна давно не спорит с дочерьми – на все соглашается: сходить к врачу, как-нибудь съездить летом за город, поговорить с внучкой… все равно потом они забывают, чтó она им наобещала.
С самого детства такие – в одно ухо вошло, в другое вышло. Да и сама Джамиля по молодости была не лучше.
Пока говорила с Таней, каша подгорела. Соскребла на тарелку верхний слой, кинула кастрюлю в раковину. Подумала: ну вот, теперь, изжога совсем замучает, – и начала есть.
Джамиля всегда завидовала девочкам-инженерам. Еще бы – в двадцать с небольшим они знали и умели так много, а Джамиля в их годы умела только убивать. Чтобы не давать волю зависти, она старалась всячески опекать девочек. Показывала, как в обеденный перерыв можно сэкономить десять минут и выскочить в город. Рассказывала, чтó в технике безопасности – перестраховка, а без чего никак нельзя. Короче, вводила в курс дела. Первые два месяца девочки души в ней не чаяли, а потом, освоившись, едва кивали при встрече. Ну конечно: они – инженеры, она – простая работница, какая уж тут дружба. К тому же Джамиля была старше раза в два, и, хотя выглядела лет на тридцать, той весной исполнилось ей тридцать семь лет.
Да, сорок два года назад казалось, что это очень много. А вышло – даже не середина жизни, страшно подумать.
Той весной дядя Марат раздобыл туфли на шпильках, как говорили –
Эх, были бы такие туфли на пятнадцать лет раньше, когда она переживала из-за своего роста! Может, вышла бы замуж, а не воспитывала Таньку в одиночку. Спасибо, хоть на заводе помогают – отправили девочку летом на юг и поставили в очередь на квартиру в Новых Черемушках. Обещают дать к концу года. Вот будет счастье!
Джамиля Мусаевна ставит в раковину тарелку, думает: Потом помою, сначала выпью чаю. Наливает из чайника: Вот ворона, плиту-то не включила, вода холодная. Долго чиркает электрической зажигалкой, с пятого раза вспыхивает голубой венчик пламени. Джамиля Мусаевна идет в комнату, включает телевизор и садится в кресло.
В том апреле на завод впервые прислали студентов на преддипломную практику. Заниматься ими всем было неохота, и кто-то предложил, чтобы Джамиля занималась практикой в качестве общественной нагрузки. Она отказывалась, мол, какая практика, я – мать-одиночка, с завода сразу девочку из сада забираю! – но Джамиле напомнили про Новые Черемушки. Пришлось взять студентов на себя, потом даже довольна была.