Хосе Рисаль

В Лейтмериц, Берлин, Дрезден, Прагу, Штутгарт, Лейден, Лондон и другие города идут из Дапитана письма и посылки с этнографическими материалами, чучелами животных, змей, рыб, энтомологические коллекции, редкие раковины и гербарии, приводящие в восторг хранителей лучших музеев Европы. В некоторых из них экспонаты, присланные Рисалем, хранятся по сей день. Дотоле незнакомые ученые хотят получить у Рисаля научную информацию по вопросам, о которых тот не имеет ни малейшего понятия. Вулканолог из Штутгарта просит сообщать об извержениях вулканов, энтомологи просят выслать образцы насекомых. Рисаль старается удовлетворить эти просьбы, причем не всегда удачно — доктор Геллерт, энтомолог из Дрездена, шлет Рисалю возмущенное письмо: бабочки наколоты не по правилам и прибыли поврежденными, спирт оказался негодным, и гусеницы загублены. Доктор Геллерт никак не ожидал такого от своего ученого коллеги и просит впредь быть аккуратнее.

По просьбе испанских медиков Рисаль составляет описание знахарского «лечения околдованных». Здесь Рисаль, сам будучи врачом, говорит с полным знанием дела. Так называемое колдовство для него — внушение или самовнушение, и лечить его следует контрвнушением, психотерапией. В этом Рисаль далеко опережает поклонников так называемого филиппинского «лечения верой», приобретшего необычайную популярность в 70-х годах уже нашего столетия. Увлекшись этой темой, Рисаль старается найти рациональное объяснение древних филиппинских обычаев, таких, например, как «испытание водой»: подозреваемых погружали в воду, виновным считался тот, кто выныривал первым. «Физиологическое объяснение, — пишет Рисаль, — сводится к тому, что у того, кто боится, сердце бьется чаще и сильнее, большему числу ударов соответствует большее потребление кислорода, значит, долго под водой не продержишься».

Увлечение наукой сопровождается и пробуждением музы Рисаля. Три года она не посещала его. Три года назад он распрощался с ней, оставив, однако, за собой право вернуться к ней:

Но ты придешь, святое вдохновенье,
чтоб разбудить фантазию мою;
когда клинок сломается в бою…

«Клинок сломался» в июле 1892 года, со ссылкой Рисаля, и он вышел из борьбы. В поэтических строках дапитанского периода он изливает свою скорбь, разочарование. Господствует тема безысходной тоски, отчаяния и даже обреченности.

Наиболее ярко Рисаль-лирик выражает свое «я» в стихотворении «Мой приют», посвященном матери поэта. Он работает над ним два года, бросает, потом вновь возвращается. Только в октябре 1895 года он пишет матери: «Посылаю вам поэму, которую обещал. Прошло много месяцев, а я все не мог исправить ее из-за моих многочисленных обязанностей. А кроме того, я следую совету Горация — дать рукописи «поспать» долгое время, чтобы потом лучше отшлифовать ее».

Он начинает поэму с описания места, где он построил «хижину» (напомним, что на деле Рисаль построил три дома), и изображает ее совсем в духе Вергилия:

Ей служит кровлей нипа,
тростник — прохладным полом,
столбы и брусья грубы, и стенам грош цена,
но я в ней обитаю счастливым новоселом,
могучая вершина парит над тихим долом,
поет и днем и ночью широкая волна.

Вслушаемся в четырнадцатисложные и двенадцатисложные кинтильи (испанские пятистишия): их очень точно передает переводчик. На филиппинский слух этот размер, как пишет один современный литературовед, напоминает «бег потока, журчащего по гальке и камням и стремящегося к покою моря». Вспомним слова Рисаля: «Из моего дома слышно журчанье кристально чистого ручья — он бежит со скал». Конечно, уподобление стихотворных размеров природным шумам (наиболее распространенный пример: многие усматривают источник греческого гекзаметра в шуме накатывающихся на берег волн) всегда страдает субъективностью, но все же в какой-то мере свидетельствует о представлении, возникающем в сознании филиппинского слушателя. Для него оно необычайно ново и свежо, ибо до Рисаля такого в филиппинской поэзии не было.

В поэме Рисаль воспевает прелести уединения, отрешенности от мира. Эта тема достаточно традиционна в поэзии как Запада, так и Востока: уход от житейских бурь считается завидной долей. В китайской поэзии бегство от людей и опрощение рассматривались как желанные для поэта; в испанской поэзии еще Лопе да Вега писал: «При всех житейских треволнениях у меня есть достояние /недоступное завистливому взору/ две книги, три картины, четыре цветка». А «бедную хижину» воспевал в «Буколиках» еще Вергилий. Словом, тема отшельничества, опрощения имеет давнюю традицию в мировой литературе.