Хождение по буквам

Выше роман сравнивался с пёстрым ковром. Хочется уточнить – узоры этого ковра таковы, что некоторые их завитки внезапно тонут, растворяются в густом ворсе, не имея чаемого завершения. Так обстоит дело с упомянутым рюкзаком. Так обстоит дело с выломанным из стены и похищенным сейфом – его судьба и судьба его содержимого остаются под завесой тайны. То же и с трупом малолетнего ребёнка, замурованным в стене сгоревшего дома. Что за ребёнок? Чей? Зачем нам, читателям, надо было о нём знать? И про скверную шалунью, девочку Мону Лизу, которую нехорошие люди увели вечером к кустам у пруда, читатель вправе поинтересоваться – что и как. Судьба её осталась в полной неизвестности. А ведь нам так интересно, что с ней произошло: была ли она утоплена, или с особым цинизмом изнасилована, или изнасилована, а потом утоплена, или её просто отшлёпали и прогнали домой.

Можно считать это конструктивным замечанием – как бы ни был хорош язык повествования, сюжетные хвосты тем не менее тоже должны быть подвязаны. Все до одного.

И последнее. Где-то в небесах текста всё время парит и отбрасывает тень «Палисандрия» Саши Соколова. Возможно, автор этой рецензии извращенец, но настойчивое влечение героя романа к женщинам, которые старше его как минимум лет на тридцать, так и не смогло вызвать в нём сочувствия.

Но в целом – очень познавательно. Где ещё узнает щёлкающая зажигалками юность, что в юности Сталена Игруева размер мужского болта измерялся в спичках?

Андрей Хлобыстин. «Шизореволюция. Очерки петербургской культуры второй половины ХХ века»

Писать об этой книге мне легко и приятно, поскольку тема ленинградской/петербургской культуры конца ХХ века отдельной линией проходит в моём собственном тексте, который пока в работе. У меня, правда, больше внимания уделено музыке, а у Хлобыстина визуальным искусствам – но всё равно это один и тот же историко-культурный феномен, который философ Секацкий назвал асса-культурой, и с его легкой руки термин пошёл гулять по устам.

Итак. На рубеже 1970–1980-х в город Ленинград ударили таинственные молнии. Они ударили, энергии взвились – кто-то, как водится, оказался глух и слеп, невосприимчив, а кто-то эти энергии впитал. Не с тем чтобы отяжелеть, а – чтобы засветиться. И те, впитавшие, понесли дальше, щедро делясь с первыми встречными, это жесткое излучение – свой магнетический заряд. Движение их выразилось в небывалом всплеске художественной активности, в сравнении с которым балаган 1960-х – писк замученной птички. В результате их, этих облучённых, беспечных дел, в процессе проживания ими своих подсвеченных дарованным огнём жизней сгустился пространственно-временной культурный феномен, как бы орех кристаллической друзы: такой ни раскусить, ни проглотить – застрянет в горле. Речь об асса-культуре. Собственно, этот орех и был их, облучённых, главным коллективным делом, роевым творением – манящим, ярким, не похожим ни на что.

Разложить асса-культуру на фракции довольно затруднительно. Да, собственно, и ни к чему. Ленинград той поры – клокочущая уха, где в котелке над пламенем дружно хохотала вся пойманная в сети рыба: и щука, и судак, и сиг, и линь, и сом, и остропёрый окунь. Ранжир и цеховая замкнутость отсутствовали – всё происходило едва ли не одновременно, разом, как будто в чрезвычайной спешке. Вероятно, самые чуткие догадывались о краткости отпущенного срока, поэтому создавали и придумывали впрок, с запасом, не представляя, что сгодится нынче же, а что невесть когда. Музыканты, художники, поэты, лицедеи и те, кто не укладывался в рамки жанра и творил цветной витраж из собственной единственной и драгоценной жизни – это они, паладины и творцы асса-культуры, свершившие свою шизореволюцию. Оценить личный вклад каждого персонажа в её, этой культуры, производство, пожалуй что нельзя. Первенство того или другого определялось волей мгновения – от музыки флаг переходил к живописи, затем снова к музыке, затем к кино, к театру, потом ещё раз к живописи, снова к музыке… Вихрь закручивался, набирал силу, и в центре его воронки, в глазу бури один танцующий дервиш сменял другого – Гребенщиков, Шинкарёв, Курёхин, Майк, Новиков, Цой, Юфит… Список можно расширять и расширять – кроме ключевых фигур были и гении мизансцены, и предтечи, и пехота, и те, кого конструкция с сердечником, вокруг которого вихрился вихрь эпохи, выдергивала из далеких мест и втягивала в свой бешеный круговорот. Каждый, кто ещё помнит то время и тех людей, волен сам соотнести того или иного персонажа с бесспорным эталоном. Которых здесь по меньшей мере два – Курёхин и Новиков. Фантастические безумцы.