Хождение по мукам

В эти жаркие дни, когда праздное население во всем старом свете развеивало скуку морскими купаниями, танцами, парусным спортом и любовью, когда более многочисленное трудовое население с безнадежно-тоскливым однообразием создавало и создавало все новые миллиарды никому уже более ненужных ценностей, когда еще более огромное, никем не замечаемое, не принимаемое в расчет ни одной социологической проблемой, деревенское население – мужики – доканчивали уборку хлеба, в это время несколько человек мудрых и лукавых дипломатов тайно от всего мира переговаривались шифром. Причина переговоров была в том, что правительство какой-то одной из великих держав во что бы то ни стало хотело начать войну, но кто именно этого хотел, допытаться было невозможно, все отвечали уклончиво и отрицательно, а пороховая нить где-то невидимо уже горела, пахло гарью.

Казалось, стоит только найти конец этой зловещей нити, и взрыв будет предупрежден, и было тем более удивительно, что он не находился. По всем соображениям – злая воля шла от германского императора, но его дипломаты по чистой совести утверждали, что войны, во что бы то ни стало, хочет Россия, но русский министр иностранных дел напрягал все усилия, чтобы предотвратить возможный ультиматум и т.д. и т.д. Причина этой неясности, главным образом, была в том, что население по крайней мере четырех великих держав хотело войны, не той, которая произошла, но войны, как избавления от безнадежно растущего количества вещей. За полстолетия европейского мира государственные механизмы, военные и деспотические по своей природе, перейдя на мирное положение, задачей своей ставили не увеличение счастья каждого человека, не развитие духовной его жизни в добре и любви, но производство им в кратчайшее время наибольшего количества вещей. Эти вещи часто не нужны были ни тому, кто их делал, ни тому, кто их приобретал. Человек должен был приспособляться к неимоверно сложной мировой фабрике. Он превращался в частицу механизма. Ему приходилось урезывать в себе добрые желания и подавлять яркие чувства, иначе бы он задохнулся в предназначенной ему пожизненно рубрике. И желания и чувства приходили в состояние первобытное и злое. И даже те немногие, кто собирал жатву на этом рабочем поле, были, более чем кто-либо, во власти вещей и цифр.

Так новые варвары, с такой торжествующей песней начавшие девятнадцатый век, беззаботно и шумно перешли границу разумного и с жадностью упились вином жизни, лукаво им поданным, и захмелели, и сами себе воздвигли жертвенник, и принесли брата, и заклали его во имя свое. И, когда была сказана эта безумная формула – я есть я, – замкнулся круг, и началась гибель: «я», как туман, исчезало, становилось ничем, нулем, абстракцией. И тогда появилась вещь. И вещь стала всем.

Сильнее всего это человеческое уничтожение сказалось в Германии. Количество созданных там вещей было неимоверно. Люди задыхались под этим грузом цивилизации, и казалось, что, если страна теперь же не будет разгружена, – народ задохнется. Но история не давала иных примеров разгрузки, кроме войны.

В войне была двойная радость – разрушение вещей и выход человека из нумерованной рубрики на вольное поле. Война была психологически желанна и неминуема.

Этим только и можно объяснить ту легкость, с которой европейские государства вошли в состояние военных действий, и быстроту, с какой повсюду прошла мобилизация.

И все же в эти последние дни никто ничего не знал и не предвидел. Жизнь была благоустроена, безопасна и сытна. И миллионы людей томились – одни тем, что жизнь бессмысленна, как колесо в каторжной тюрьме, другие тем, что жизнь пошла и надоедлива, как приставшая на улице пьяная, крашеная девка[531].