Хождение по мукам

Как представляется, Толстой исключил указанный фрагмент по причинам идеологическим. Виной всему была позиция, занятая Телегиным по отношению к солдатам, по сути своей более свойственная Рощину, но никак не Ивану Ильичу с его живым, неподдельным интересом к рядовым Зубцову и Сусову, рабочему Василию Рублеву. Монолог Телегина в исключенном отрывке ничем не подготовлен, не мотивирован, не имеет опоры в характере персонажа и не получает никакого развития. Более того, он вступает в противоречие с некоторыми положениями статьи Толстого «Нить Ариадны», написанной и опубликованной еще в сентябре 1920 г.: «Что будет с Россией, мы не знаем и ни предугадать, ни даже увидеть во сне не можем. Но если все сыны России будут верить в конечное добро ее, то как может оно не совершиться? Наоборот, если мы будем верить, что под каждым картузом красноармейца, под каждой заскорузлой мужицкой рубашкой, – грабитель и негодяй, что каждый, носящий кокарду белогвардейца, – погромщик и реакционер, что под каждым потертым пиджачком русского интеллигента бьется дряблое, заячье сердце, – то, я спрашиваю: как может совершиться добро?» (X, 22).

Другие исправления 1922 г. не были столь значительными. Толстой внес коррективы в изображение войны и революции, в психологические портреты некоторых героев. Так, например, он существенно сократил монолог рядового Зубцова (глава XVI) об ответственности за убийство на войне. Из него исчезли фразы, в которых было выражено стремление Зубцова доискаться смысла войны, так до конца никем и не понятого: «Так ведь, Иван Ильич, немец тоже свое отечество обороняет. [Зачем же мы друг дружку обязаны истреблять.] Он тоже, чай, думает, что – правый (...) [Сколько народу переколотили, не может быть, чтобы зря... Я думаю – если одно отечество оборонять – такой бы войны у нас не было... А газету почитать – ничего не понятно. Одно, – во всем свете – рвачка. А почему, – пишут, да не договаривают... – Как же ты сам об этом думаешь? – Как я думаю? Я вот как думаю – я девятерых убил, – значит, я должен отвечать, – либо я не жилец. – А ну, как зря меня заставили это делать? Вот тут бы я сейчас зубами заел этого человека. – Кого? – Да уж я не знаю кого. Кто виноват.] А ну как я зря девятерых заколол?.. Что я с этим человеком сделаю!.. Горло бы ему перегрыз! – Кому? – Кто виноват...»[536]. В той же главе из характеристики подполковника Розанова писатель исключил указания на его «одышку» и «доброту», что в целом лишало образ известной теплоты.

Коснулись исправления и характера отмеченного близостью к военной теме Аркадия Жадова. Его анархизму в большей степени были приданы черты стихийности и иная направленность, а как следствие скорректированы выводы героя из собственного военного опыта. Вместо слов «о том удивительном прозрении, которое совершилось с ним за время войны» появилось «о тех удивительных мыслях, которые сложились у него за время войны»; фраза «с такой же ясностью духа можно и нужно уничтожать государство, законы и религию» была заменена на «так же можно и нужно уничтожать человеческие муравейники». Подобным образом оформленное течение мыслей персонажа легче согласовывалось с теми негероическими событиями (ограбление ювелирного магазина Муравейника и т.д.), в которых потом принимал участие Жадов.

В главе VII из текста исчезло имя «публициста-социолога», которого посещают Акундин и Бессонов («пророк Елисей (Юрий Давидович Елисеев)»). К числу причин его изъятия нужно, видимо, отнести наличие семитского отчества у персонажа, что так или иначе открывало тему «евреи и русская революция». В 1922 г. Толстой снял эту аллюзию своего романа. Рисуя портрет молодого рабочего «с бледным и злым лицом», писатель также отказался от слов «в черной косоворотке и в глубоко надвинутом картузе об одну пуговку», рождавших ассоциации с черносотенством. Из отрывка, в котором гипотетически можно усмотреть указание на «пророка Елисея»: «...сзади Ивана Ильича на шестерни вскочил бледный, возбужденный человек в большой шляпе, с растрепанной черной бородой, под которой изящный пиджак его был заколот английской булавкой на горле», – Толстой убрал замечание «Ивану Ильичу лицо его показалось знакомым», так как Телегин с Елисеевым никогда не встречался.