Хождение по мукам

Когда миновали поляну, из-под деревьев, где в тени лежало несколько человек, поднялся один, без шапки, с разорванным воротом не подпоясанной рубашки, и пошел навстречу нетвердой, озорной походкой тяжело обутых ног.

– Стойте, – крикнул он и махнул у себя перед лицом вялой рукой, точно отогнав муху.

Иван Ильич остановился, подбородок его выпятился, на лбу надулась жила. Даша, вцепившись ему в руку, зашептала:

– Умоляю тебя, не порти мне сегодняшнего дня, не связывайся, он пьяный.

– Тебе что нужно? – спросил Иван Ильич спокойно и холодно. Солдат стал. Налитые спиртом беловатые глаза его уперлись в Телегина.

– Прохлаждаетесь, офицер? – проговорил он уже менее решительно.

Даша ногтями вцепилась под локоть Ивану Ильичу, он углом рта улыбнулся, показывая Даше, что понимает ее, и повторил: – Я спрашиваю, что тебе от меня нужно? – Солдат закрыл глаза, сейчас же открыл их, и широкое лицо его с редкими, пыльными усиками расплылось в улыбку.

– Вижу, идут хорошие люди, думаю, подойду, поздороваюсь...

– Врете, – сказал Телегин, – вас подговорили товарищи, я слышал, как вы смеялись...

– А и верно, что подговорили, – солдат рассмеялся, – видимо, он совсем не был так пьян, как прикинулся вначале, – ваше благородие, да ведь скука... Жрешь эти семечки, заешь их мухи с комарами, скука весь день... Извините, я, конечно, рад поговорить с хорошими людьми, но у вас свое назначение, – прогуливаетесь... Лежим тут на пузе с семи часов, с утра. Эти мордастые-то, – поди, говорят, Степан, испужай... – Он радостно посмотрел на Дашу, она засмеялась, вынула у Ивана Ильича портсигар и протянула солдату. Он осторожно, черными ногтями, взял папироску, положил за ухо и подмигнул Даше:

– А строгий у тебя муженек... Ну, извините, если потревожил, счастливого пути...

После этой встречи Иван Ильич долго хмурился, рассеянно слушая Дашу, наконец с досадой ударил себя по ляшке:

– Три месяца тому назад он за такие бы штуки попал под расстрел, он это отлично понимает... Я – офицер, значит я враг.

– Иван, ведь он же нас не обидел.

– Еще бы попробовал тебя обидеть... Не посмел...

– Нет, не потому, – сказала Даша, а потому что, когда он подошел, он увидал нас...

– Ах, Даша... Увидел нас... Ты не знаешь этот народ... Страшные люди...

– Почему ты их так ненавидишь?

– Я ненавижу, – Иван Ильич остановился, с удивлением взглянул на Дашу, – нет, я их не ненавижу... Я их знаю хорошо... В солдате из мужиков, из рабочих, у каждого заряд динамита, – ненависти. Это вовсе не значит, что солдат тебя ненавидит, ничего подобного. Он ласков, вежлив, услужлив. Если ты захворал, он с удивительным душевным вниманием будет за тобой ухаживать... – И это не притворство, золотые милые люди. Я знаю, как денщики вытаскивали из-под убийственного огня своих офицеров. Этот динамит в нем в какой-то капсюле. И уж если прорвет эту ненависть, – облика на нем нет человеческого, зверь... Я помню, как у нас рота взбунтовалась на фронте. Ты говоришь – ненавижу. Мне страшно. Ведь в руках этих людей сейчас весь фронт, судьба государства. А что им фронт, что им Россия, – так же, вот, как мои погоны: подойти да плюнуть, – на, мол, получай за все...

– Все-таки, ты не совсем прав, – сказала Даша осторожно, – если у них ненависть к нам, – значит мы в чем-то виноваты... Подожди, не спорь, – Даша крепко взяла Ивана Ильича под руку и на ходу заглядывала ему в лицо, – разве не грешно было жить, как мы жили прежде... Катюша это называет так, что мы проводили воробьиные ночи. Ты видал когда-нибудь воробьиную ночь: черная, черная ночь, жарко, тихо, звездно, и по всему небу полыхают бесшумные зарницы. Так и мы жили, – полыхали без толку... Ах, Иван, знаешь что...[535]