Хождение за два-три моря

Но вот у одного из авторов родилась удачная, по его мнению, фраза. Он вскакивает, обегает вокруг каюты и зачитывает ее соавтору.

— Ничего… — мрачно говорит тот. Мрачность объясняется просто: создатель очередного перла наступил ему на руку.

Пострадавший решает сменить творческую позy. Он складывает матрац так, что нижняя половина лежит на палубе, средняя упирается в стенку каюты, а подушка прикрывает голову. Ноги оказываются за бортом, и их блаженно холодит пена, летящая из-под форштевня. Соавтор пристраивается рядом. Воцаряется недолгое счастье, которое разрушает кулинарный гений Саши. Из камбуза уже доносятся запахи, способные отвлечь не только боцмана от блокнота, но и Горького от «Матери», а Флобера — от «Мадам Бовари».

Во второй половине дня жарко. Творческий процесс идет вяло и прерывается каждые пять минут. Наиболее нагретый из соавторов встает, набирает ведро забортной воды и кричит другому:

— Сережа (Славик), окати!

Второй нехотя поднимается, окатывает, а потом, дождавшись, чтобы Славик (Сережа) улегся, кричит:

— А теперь ты меня окати!

Не лучше и общие купания в море: после них матрац почему-то всегда занят, а руль свободен.

Неся прохладу, спускается вечер. Это время закупки продуктов и осмотра городов. Потом становится темно. Хочется спать. На страницы, испещренные каракулями, садятся полнокровные южные комары; не удовлетворенные текстом, они обращают на писателя свои критические жала… Пора побрызгаться «Тайгой» и спать: творческий день окончен, и это был удачный день, когда точки зрения соавторов ни разу не разошлись…

Но так бывает редко. Еще не начав писать дневник, мы стали спорить о том, как это делается.

— Конспективно, — утверждал Слава, — приводить записи в порядок будем дома.

— Дома у меня жена и дети, — возражал Сергей, — надо сразу готовый текст писать.

Через четыре дня борец за конспективный стиль лежал на палубе и с ненужными фотографическими подробностями описывал тендровский переход.

— Это дневник! — втолковывал ему отец семейства. — Только факты!

— Я тебе не Маяковский, — звучала в ответ совершеннейшая правда, — я своей песне на горло наступать не собираюсь. У каждого свой творческий метод.

— Верно, а нам нужен единый!

В достижении этого единства на двоих заключалась главная трудность. Примеры творческих дуэтов, начиная с Кирилла и Мефодия, не годились. «Кириллицей» пишут все: в методе не хватало новизны. Мы не были братьями, как Стругацкие, Гонкуры и Вайнеры, и не могли пожаловаться друг на друга общей маме. Наконец, в творчестве Ильфа и Петрова нас не устраивал прием решать судьбу героя жребием. Все-таки наши герои были живыми людьми…

Ну а если серьезно, каждый из нас по отдельности, наверно, все это давно бы к черту бросил. Есть в работе вдвоем одна вещь, более важная, чем все ее минусы: взаимная энергетическая подпитка.

Вдвоем мы как-то справлялись.

Когда же пробежала между соавторами черная кошка, вечер в Гель-Гью оказался описан дважды, а потом в дневнике возник и зазиял творческий прорыв.

Помню только, что невесело было у нас на борту на подходе к Керчи. Устойчивые пары «Даня-Саша», «Сергей и я» распались. Внизу, в каюте, под тремя одеялами кашлял и потел Данилыч. Точно помню, как перед входом в порт он сердито сообщил нечто непривычное:

— Завтра хоть до двенадцати спать можете. День отдыха устроим. Я болен, вот оно!..

Глава 8 В конце первого акта

I

Утром стало ясно, что Данилыч выздоравливает.

— Подъем! — неслось над Чушкинским коленом Керчь-Еникальского судоходного канала. — Через два часа отходим!

— Куда отходим? — Я неохотно выглянул из спальника. — Который час?

Оказалось, что «уже девять». Вчера перед сном судовой врач накормил шкипера и жаропонижающим, и снотворным; иначе, конечно, было бы «уже шесть». Экипаж молчаливо бунтовал, продолжая спать, и Данилыч прибег к монологу…

Греческое слово «монолог» в энциклопедии определено как «прием классической драмы — речь, которую произносит одно из действующих лиц большей частью самому себе, чтобы выяснить положение и душевное состояние других действующих лиц».

Данилыч трактовал это понятие иначе. Наше положение и душевное состояние были ему предельно ясны. Нельзя также сказать, что речь капитана предназначалась самому себе; но и не нам.

Монолог был обращен к неким безличным «тем, кто», «им» и «некоторым». Это придавало ему черты публицистичности, пугающей широты. Шкипер ничего не утверждал, никого не обвинял — он лишь размышлял вслух и, как Гамлет, бился над неразрешимыми загадками бытия.

— Зачем идти на яхте тем, кто спит? — риторически недоумевал он. — А если дрыхнешь, то зачем идти на яхте? Сидели бы себе спокойно дома. Спать или плыть — вот оно в чем вопрос!

Начинать утро шекспировской трагедией невыносимо. Я спрятал голову в спальник, но сладкозвучные периоды, усиленные эхом от бетонной стенки дока, настигали и там. Не отличаясь особой убедительностью, они были необычайно занудны и потому быстро вели к цели. Я решительно полез из спальника.