Хождение за два-три моря

Подошла лодка. Вахтенный — белобрысый парень, свозивший яхтсменов на берег, — притабанил, удивленно тараща голубые заспанные глаза.

— Отваливай. Ничего в этом Таганроге нет, — говорил ему Данилыч.

Мы с Сергеем молча сели в лодку. Шкипер тоже замолчал, подумал, помог отдать концы…

— Овощей купите и постного масла. Особо не задерживайтесь, ребята.

Баня возле яхт-клуба не работала. Это было опять-таки привычно; я невольно повторил любимую присказку Данилыча:

— Вот оно.

Но баня могла и подождать. Нас больше интересовали достопримечательности Таганрога — вернее, одна из них.

В самом скромном райцентре обязательно найдется домик, украшенный массивной гранитной плитой. Сияет золотом надпись:

«ТУТ ПРОЕЗДОМ ЗАНОЧЕВАЛ РЕАКЦИОННЫЙ ПОЭТ ТРЕДЬЯКОВСКИЙ…»

Домишко гнется под тяжестью гранита; вообще неясно, зачем увековечивать реакционную ночевку; и все же этот мемориал не смешон, скорее трогателен. Новостройки, площадь для парадов, кинотеатр «Звездный час» в райцентре точно такие же, как в соседнем райцентре. Очень хочется чего-то своего, особенного; и тут подворачивается Тредьяковский…

И есть другие города, как будто ничем не лучше первых. Такие же сызмалу захолустные, затем уездные. Возникшие благодаря небойкой торговле хлебом и рыбой. С культурной жизнью, ограниченной церковными спевками. И почему-то выделенные, взысканные слепой судьбой.

Таков Таганрог.

«1860 года месяца Генваря 17-го рожден, а 27-го крещен Антоний; родители его: таганрогский купец третьей гильдии, Павел Григорьевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна…»

«Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору… Детство? Мещанская уездная бедность семьи, молчаливая, со сжатым ртом, с прямой удлиненной губой мать, «истовый и строгий» отец…»

Так пишет об Антоне Павловиче Чехове Иван Алексеевич Бунин.

Портовый автобус пыхтел, взбирался в гору. Новостройки сменялись узкими улицами старого города. Зелень, тишина дворов. Тускловатое спокойное солнце.

Существует предание, что Александр I не умер в 1825 году. Утомленный властью, своей двусмысленной славой, российский самодержец якобы удалился в Таганрог, принял постриг в здешнем монастыре.

Подходящее дело и, главное, подходящее место для того, кто ищет покоя. Но что годится уставшему императору — вряд ли хорошо для будущего писателя.

Из окна автобуса я еще издали разглядел вывеску: ДОМ-МУЗЕЙ «ЛАВКА ЧЕХОВЫХ» — и сразу вспомнил: «мещанская уездная бедность семьи… в уездном городе…» Не о такой уж бедности свидетельствовал этот дом — угловой, двухэтажный, до сих пор крепкий, из темного неоштукатуренного кирпича. Важней было другое — его невыразительность, действительно «мещанская, уездная», серость окружающих переулков. Бывшие бедные и бывшие богатые дома были здесь одинаково скучны. Города, как люди, формируются в детстве: обывательское прошлое Таганрога заметно до сих пор. В Чехове же, кроме знания людей, развилась сила, тонкость и высшая интеллигентность, спокойствие таланта — черты, противоположные мещанству.

— Таганрог и Чехов! Не понимаю, — говорил я Сергею, когда, сойдя с автобуса, мы подошли к «Дому-лавке».

— Что тут понимать? Ты завидуешь.

— Завидую?! Кому?

— Таганрогу. Тебе, одесситу, просто завидно, что здесь родился Чехов. Согласись — неплохой город.

— Да, но… — впрочем, спорить не имело смысла. Парадоксу «Таганрог — родина Чехова» в любом случае не суждено было разрешиться. Музей был закрыт.

Было начало девятого. Продовольственные магазины — ныне действующие таганрогские лавки — уже принимали покупателей. А допуск к пище духовной начинался только с десяти.

Испытывать терпение Данилыча так долго мы не могли. В Севастополе не посетили панораму, в Феодосии — галерею Айвазовского; теперь не попали к Чеховым. Дело обычное, подумал я.

Вот оно…

И, как в Севастополе, как в Ялте и Феодосии, мы побрели на базар, огромный базар Таганрога, достойный его купеческого прошлого; и нас сразу всосал его гомон, пыль, смешение пряных, жирных, острых запахов; просвечивала всеми оттенками янтаря соленая, белела свежая рыба — от пескаря до осетра; а рядом торговали женским бельем, и фруктами, и запчастями к автомобилю «Жигули»; и какая-то цыганка, называя «маладым, красывым», уже хватала за руку; я смотрел, как Сергей наливает подсолнечное масло в специальную ложбинку на тыльной стороне ладони, и пробует, и торгуется; и я купил первое попавшееся масло, как потом оказалось, пригорелое; и мы вынырнули на улицу; и непомерный базар Таганрога задавил, заслонил тему Чехова.

«Пьяный спал, положив голову на рыжий пласт венгерского шпига…» «В обстановке рыбного изобилия, на пересечении соленых и пресных вод, торговая сеть конкурировала с частным сектором, пытаясь сбыть ржавую ставриду…» «Сержант милиции крякнул, снял фуражку и отобрал у цветочницы еще один рубль…»

Все эти язвительные записи мы сделали «по горячим следам». О Чехове в них — ни слова.