Хождение за светом

— Теперь пусть путешествует, — улыбнулся он и положил на пакет тяжелую ладонь, словно стараясь пригреть на прощание свое сочинение…

…Городок только открыл ставни, а Тимофей уже сидел на почтовом крыльце и прикидывал, сколько же дней будет идти пакет? «Знали бы, что в нем, так срочной, с государственными бумагами отправили бы… Откуда им знать, мужик пришел, жалобщик. На большее ума у них недостаток».

К Тимофею подошел парнишка и сел рядом.

— Дядька, а я тебя не боюсь, — сказал он, поглядывая на пакет Бондарева.

— Экий ты смелый. Ну, рассказывай.

— А что рассказывать? Мне вот интересно про твою бумагу узнать.

— Узнаешь. Все скоро узнают. Там про всех сказано.

— А брешешь. Про меня-то не сказано. Вот чей я?

— Как чей, отца с матерью.

— Хитрый ты, дядька.

Тимофей встал. На крыльцо поднимался почтмейстер Серафим Лукич Бурмакин. На Бондарева он и не взглянул, преисполненный такого величия, словно впереди его ждал престол. А все оттого, что свое дело Серафим Лукич считал наиглавнейшим. Ведь через него городок держал связь с Москвой и Петербургом, а случалось, приходили пакеты и из самого Парижа. Тогда Бурмакин запирал их в ящик и держал там по неделе, а то и больше. Все эти дни он ходил с таким таинственным и напыщенным видом, что даже жена начинала к нему не иначе как «Серафим Лукич» обращаться. На службе Бурмакин тайком разглядывал пакет, и так ему хотелось вскрыть его, что он зажимал ладони меж колен и сладостно щурился. И только когда приходила другая хоть мало-мальски важная бумага, Серафим Лукич расставался с заграничным пакетом.

Не успел почтмейстер и расположиться-то как следует, только поерзал в кресле, как вошел писарь и осторожно рассмеялся.

— Там мужик один вас дожидается. — Писарь на мгновение замялся. — Пакет принес. В Петербург отправить хочет. Да не куда-нибудь, а самодержцу нашему.

— Гони, ишь чего надумал. У меня и в мыслях не шевельнется, не токмо что рука. — Почтмейстер посмотрел на свои полные ладони и словно для убедительности положил их на стол.

— Да уж и уговаривал его, и гнал, а он все грозится.

— Иди-иди, — отправил подчиненного почтмейстер, стараясь вместе с ним расстаться и с неприятной новостью. Экий пустяк, а вся возвышенность и благодушие Бурмакина сошли, он впал в растерянность и все поглядывал с тревогой на дверь. И она распахнулась.

— Здравствуйте! — С каким-либо иным делом Тимофей бы и заробел, но сейчас был настроен решительно, подошел вплотную к столу. — Рассудите нас, господин почтмейстер. Писарь ваш не берет у меня пакет, а где он такое право взял? Царь-батюшка, помазанник божий, всегда простой народ слушает и правду ищет. А он, значит, на пути его встает?

— Ты кто таков?

— Бондарев я, Тимофей Михайлович. Крестьянским трудом живу.

— Ишь ты! Бондарев, значит. Так ты свой пакетик-то оставь у меня.

— Оформить же надо, записать. Дойдет ли оно так?

— Дойдет, в самый раз дойдет. — Бурмакину хотелось улыбнуться, подавить в себе раздражение.

— Нет, — Тимофей недоверчиво отступил назад, — я так не отдам.

— Вон отсюда! Смутьян! — Бурмакин чуть не дрожал от гнева. — Становому в кутузку сдам!

— Да что ж это за бесправие? — Тимофей прижал к груди пакет и прежде, чем уйти, посмотрел в глаза Бурмакина цепко и внимательно, будто хотел доискаться в них до чего-то. — Вот теперь я точно знаю, за что вам платят деньги. За это и платят…

Бурмакин вскочил, его лицо искривилось, но Тимофей уже не слышал ни угроз, ни ругательств, он торопился в музей.

Узнав о происшествии, Мартьянов рассмеялся.

— Почтмейстера-то мы убедим. Он просто струсил. До Петербурга ваше сочинение дойдет, а вот дальше — не ручаюсь. Там крысы поважнее сидят.

— Черновые листы я у себя оставил. Этим путем не получится, другим буду пробовать. Истину я познал, а для нее нет удержу…

Чем жить дальше, что делать? Как дитя беспризорное, ушло сочинение, не подает голосу. Пойти бы следом, но спросить не у кого.

Гудит над голым пространством степи весенний ветер, такой же дурной и безрадостный, как и зимой был, как и осенью. Холмы, что стоят на его пути, он так обтрепал — даже каменные ребра повылезли, пугают в сумерках.

Как и холмы эти, сох Тимофей от ожидания больше, чем от работы, нервничал. Оно бы еще ничего, да тут Данил задумал отделяться. Не добро было жаль половинить — заела тревога о сыне. Тимофей и раньше замечал — жадный взгляд у Данила, да не думал, что все так обернется.

— Ты чего к Мясину зачастил? — Тимофей остановил сына у ворот.

— Я уж сам хозяин, вот и думаю, как жить. — Отвернувшись от отца, Данил хотел пройти.

— Погоди, хозяин. Ты мне скажи.

— А скажу, так тошно станет.

— Ну, говори.

— А то, что не хочу я… — Данил остановился. — Безбожник ты, нет в тебе никакой веры. Народ зря не будет возле головы пальцем крутить. Весь твой разум в бумагу ушел.

— Вон ты как…

— Вот так. Не хочу я, чтоб смотрели на меня из окошек, как на пса.

— Кто яс на тебя смотрит?

— На тебя смотрят. Вперед жалели, потом придурком считали… А теперь ты всем как враг! Царя вздумал учить, а где училка твоя?

— Иди куда идешь, сынок родной…