Хождение за светом

Полуночной степью летел всадник. Спящая земля почти не отзывалась на стук копыт. Ни ветра, ни птицы, ни тени. Всадник рассекал это дремлющее пространство, словно черный свиток, который тут же смыкался, только взлетали задние ноги лошади.

Уже в середине лета, перед покосом, отвез Тимофей копию сочинения и для графа Толстого. Но шли дни и недели, а ответа ни от кого не было.

Ночами, хоть и наломается днем, Тимофей лежал, перечитывая в памяти заветные страницы, спорил с невидимыми спорщиками. Как лее это, ведь ясная ясность, а ушла как в бездонный колодец… Если бы не школа, совсем бы тоска скрутила осенью Тимофея. С детьми он только и мог вздохнуть.

Пусть молчат взрослые, но им-то он может свои заповеди передать. Западут в чистые души, а потом, глядишь, и взойдут.

«Дружный снег, этот уже не растает до весны», — думал Тимофей, глядя в окно. Продиктовав ребятишкам задачу, он вышел подышать чистотой. Побелевший двор словно помолодел, и вся деревня, как яичко только что снесенное, казалась свежей и теплой.

«Вот ведь какая благодать в мире бывает», — вздохнул Тимофей и, набрав полные горсти снега, понес его в класс.

1885 год

Как птица, слетел к нему небесный посланник, весь в медь и железо одетый, с огнем на голове.

— Что же ты, Тимофей? — сказал он и крылья раскинул.

— Всем, кому можно и не можно, открываю я истину, но чураются люди. Одних работа сточила, других праздность съела.

— Выходит, нет у тебя пути? — Еще ближе крылья лучистые.

— В трудах мой путь, и не уйду я с него.

— Сгоришь ты здесь. Нужда и позор обнимут. — Вот-вот коснутся крылья лица Тимофея, тепло их ласкает уже.

— Этот страх мне не страшен. Знаю свой предел. Уходи, как пришел, — отмахнулся Тимофей, и исчез посланник вместе со сном.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Тимофей встал, вышел во двор.

Свежо на улице, светится под луной чистый снег. Тимофей успокоился от дурного сна, да и вернулся в избу.

— Посмотреть чего ходил или так? — не открывая глаз, спросила жена.

— Так. Дыхнуть захотелось.

— И что ты такой неспокойный? Как жили бы мы, Тимофей… Сколько радости у меня с тобой было, всю ты ее растыркал.

— Самому мне тяжко, да куда я денусь. Не настырность это моя, а божеское дело… Вот сказали бы тебе, Мария, дети все на земле — твои дети. Пойди, Мария, накорми и укрой их. Голодны они и босы. Да неужто ты бы усидела?

— Знаю я, мастер ты сказки складывать. Спи уж.

— Да не сказки я складываю, а правду, по которой жить надо.

— Где ж ты правду эту нашел?

— Везде она. И в тебе, и во мне, и в писании божеском, а пуще всего в хлебе. Да вот как донести ее до всех? А донести надо. Тогда все будут жить в сытости и согласии. Не радость ли это?..

— Была у нас с тобой радость, пока ты за писанину не сел. Данил и тот вон от тебя отвернулся.

— Легкий он человек. Нет у меня на него зла, только жалость… Уже недолго осталось, потерпи, Мария. Хоть один человек бы откликнулся; не до света, хоть искру бы увидеть — и то бы мне легче стало. На детей бы наших уповал, на внуков…

Зима в этот год стояла хорошая, как ни крутили ветры, а снегу навалило вдоволь. Раньше, бывало, прометает Тимофей дорожку до ворот, чуть не каждый знакомый остановится потолковать или хоть словом переброситься. А теперь и здоровались не все, боялись знаться. Неспокойный человек Бондарев, царю пишет, а ну как чего!

— Тимофей Михайлович, а я ведь тебя вышел встретить. — Бондарев и не заметил, как к нему подошел Королев. — Поздравляю!

Тимофей удивился, не случилось ли чего?

— Да ты никак не знаешь?

— А ты не таись, говори сразу.

— Да вот же, в «Русском богатстве» Успенский про тебя и твое сочинение пишет.

Тимофей взял из рук Королева журнал. Вроде и не устал, а ладони задрожали и говорить трудно.

— Да ты бери, прочитаешь, потом вернешь. Еще раз поздравляю.

«Господи, вот и радость, вот и засветилась искорка. Что же мне делать-то одному с нею?»

«Трудами своих рук» — такое название Тимофею понравилось, но чем дальше читал он, тем больше хмурился, а потом вскочил даже.

«Ах, Успенский, Успенский! Да что же ты сделал? Легче бы для меня было, если бы ты назвал меня самим чертом! Тогда никто не поверил бы тебе, что я черт, а если молоканом, то вся вселенная в том утвердилась, что Бондарев молокан. Гнуснее этой секты во всей поднебесной нет. А ты, Успенский, взял да и погрузил меня в страшную бездну унижения и позора. Что я тебе плохого сделал? За что ты меня так тяжко наказал? Пиши что хочешь, выражай что знаешь, раздирайся душой и сердцем сколько можешь, но на меня то зачем напраслину возводить…»

Негодуя, Тимофей ушел в баньку, растопил печь. Не дожидаясь, пока она прогреется, как только чернила перестали схватываться коркой, он сел за письмо. Если каждый таким путем будет прибавлять от себя к сочинению, что же получится? Выдумка, не истина ведь…