Хождение за светом

— Похоже вы говорите, — Тимофей ненадолго замолчал. — А вот давай мы и вернем это равновесие. Природа нам для этого и дала разум, а теперь ждет и дождаться не может.

— Силен ты, однако, Тимофей Михайлович!

— Сила моя от их несправедливости. Доколь же терпеть можно? Вот ты посмотри, живут два человека. Один на печке лежит, а второй без продыху работает, чтоб себя и бездельника этого накормить да одеть. В кровь уж он от натуги износился, а тот все лежит. Что тут делать? Сказать надо, растолкать этого господина, ведь он уже и видеть и слышать без помощи разучился. Вставай, мол, ирод бессовестный, да посмотри, что с твоим сотоварищем.

— Значит, ты, Тимофей Михайлович, своим сочинением разбудить-растолкать господ хочешь?

— Это моя наипервейшая мечта. Считал я и вот к чему пришел: если бы каждый житель нашей земли, какого бы сословия ни был, делал бы посильную работу на земле, у нас бы рай наступил. К счастью одного можно всяко прийти: и хитростью, и обманом, и злодейством, и мошенничеством, и лестью. К счастью всех дорога одна — хлеб надо работать… А какие бы это праздники были — все на поле! Хлебное дело святое. Расходились бы по домам люди чистые, как после причастия.

— Хорошо, соглашусь я с тобой. А представь, вдруг да не разбудишь и не растолкаешь ты никого. Тогда что?

— Думал я, — Тимофей посмотрел за окно. — Да как же это не добужусь? Сегодня я, завтра другой, так и докричимся. Не печатают-то, думаешь, отчего мой труд? Как раз и боятся, что разбужу.

— Идеалист ты. — Белоконский придвинулся к Бондареву и исступленно зашептал: — Пустое занятие, Тимофей Михайлович, не докричишься ты до них, хоть всем миром кричи. Тащите вы воз и до гробовой доски тащить будете. Кто ж это захочет слезать и по грязи топать? Один тут выход, правильно нам Ткачев говорил, брать надо кистень и глушить всех по башке. Пусть и захлебнутся в крови, что пили из народа. — Белоконский близко, глаза в глаза, посмотрел на Тимофея, и тот содрогнулся, увидев в черных зрачках красные отсветы.

— Нет, Иван Петрович, на смертоубийство ты меня не подвинешь. Как бы я ни плутал в верах, но родился христианином. Два греха не преступлю — человека убить и тунеядство.

— Что ж, — уже спокойно продолжал Белоконский, — давай вернемся к притче, с которой ты начал. Вот два человека: один на печи, второй — в поле. Не дозовешься ты того лежебоки и умрешь от непосильной работы. И он за тобой последует вскорости. Обеспечивать-то его некому будет. Выходит, ты своей боязнью греха сразу двух человек убиваешь? Не разумней ли сделать, как я говорил?

— Те, кто лежит свесив руки, на кого рубахи да подштанники слуги надевают, те и так мертвые. Это им только кажется, что они живые. А всего разумней жить трудом и любовью. Они держали и будут держать мир. К этой вере своей я, почитай, полвека шел. — И опять Тимофей почувствовал в Белоконском пугающую неистовость. — А в вас, Иван Петрович, злоба говорит. Делу она не советчик. От злобы человек слепнет и творит худое.

— Не злоба, а злость, что вы, те, которые несете на себе все страдания, которые и должны первыми взять в руки вилы да колья, все рассуждаете о какой-то любви… Нет, я уже давно понял: ничего пока делать не надо, чем хуже, тем лучше, затаиться надо и ждать. А как лопнет у вас терпение, как возьмете в руки дубины, тут и мы выйдем и направим движение.

— А направите-то куда? Да чтобы себя еще пуще возвеличить! Как оставались бездельниками, так и останетесь. — Тимофей махнул рукой.

— Это уж вы зря…

— Понял я вас, Иван Петрович. Разрушитель вы, а не строитель. В этом и отличие наше…

Тимофей хмуро засобирался в обратный путь и, уже прощаясь, вспомнил, протянул Лебедеву сверток.

— Василий Степанович, еще раз хочу вас попросить. Дополнение я написал к своему труду, переправьте графу Толстому. Из ваших рук надежнее.

— А что же вы от нас в тайне держите?

— Не таюсь я, читайте. Покажите Мартьянову, да всем, у кого интерес увидите… А то, что круто я говорил сегодня, не берите в голову. Характер у меня такой, не умею прятаться…

Получив второе письмо от Толстого, Тимофей оседлал коня и уехал за Песчаное озеро в бор. Только там, где не помешает посторонний взгляд, он вскрыл конверт.

«…Вашу проповедь я списал для многих моих друзей, но печатать ее еще не отдавал. С нынешней почтой пошлю в Петербург, в журнал «Русское богатство», и приложу все старание, чтобы она была отпечатана… Из вашей статьи я почерпнул много полезного для людей, и в той книге, которую я пишу об этом же предмете, и упомянул о том, что я почерпнул это не от ученых и мудрых мира сего, но от крестьянина Т. М. Бондарева. Свое писание об этом я очень желал бы прислать вам, но вот уже пять лет все, что я пишу об этом предмете, о том, что мы живем не по закону Бога, все это правительством запрещается и книжки мои запрещают и сжигают. Поэтому-то самому я и писал вам, что напрасно вы трудитесь подавать прошения министру внутренних дел и государю. И государь и министры, все запрещают даже говорить про это…»