Хождение за светом

Пришлось пройти вниз. Там путника ждала уже другая картина, но тоже безрадостная. Речка чуть раздавалась, дно стало видно, хоть и вброд ее одолеть, но такие булыги катятся, что коня, как соломенное чучело, свалят и растреплют в один миг.

Это что ж, жить на берегу, пока белки не обтаят и не упадет вода? Нет, Бондарева теперь лишь смерть остановить может, он сам страшнее этой реки…

Тимофей подвязал торока повыше, сверток с рукописями и письмами укрепил меж ушей Каурки и, выбрав самое глубокое место, где лишь воронки пенились да водяные грибы пучились, пошел в воду. Жалобно и со страхом смотрел Каурка, но Тимофей потянул за узду, и коню ничего не оставалось, как тоже окунуться в поток. Вода сразу оторвала их от берега и потащила, раскручивая и пытаясь поглотить.

Одной рукой Тимофей держался за гриву, а второй пытался править, не дай бог утащит в теснину. Каурка тоже старательно работал, вытягивая шею к спасительному берегу. С версту, наверное, река баловалась с ними, а потом то ли упорство мужика ей надоело, то ли сжалилась она над ним, но одним махом, как рукой, выбросила Тимофея и Каурку на каменистый берег.

Тело горело, будто Тимофей выскочил из кипятка. Чтобы ожить, он побежал вверх по тропе. Следом рысил Каурка, с удивлением и страхом оглядываясь на недавнее бешеное развлечение.

Потом Тимофей долго сушился у костра и, посматривая на своего «напарника», смеялся.

— А ты боялся. Да мы с тобой, коли надо будет, и до самого бога дойдем. Держись за Бондарева, у него звезда была, с ним не пропадешь. Вот скоро ко Льву Николаевичу придем, познакомлю тебя. Таких людей, как Толстой, на земле больше нет. Поэтому и нельзя нам с тобой поворачивать. Придем, я скажу, вот, Лев Николаевич, друг мой и напарник во всех бедах, конь мой Каурка. Ты не гляди, что он неказист, зато понятлив и от работы не прячется. А еще расскажу, как речка вот эта чуть не проглотила нас. А помогает-то нам с тобой истина… Открыл я ее, Каурка, как дверцу золотую. И ведет она нас с тобою по всем дорогам. Не будь ее, сгинули б уже давно…

Солнце еще не показалось, только птицы заполошились, а Тимофей уже отправился. Тайга становилась все реже и однообразнее, а к концу дня остались только лиственничные перелески, меж которых светились полянки купаленок. Тропа шла круто вверх, часто плутала среди каменных навалов.

Тимофей не садился на Каурку, топал рядом или чуть впереди. «Вернусь домой, ведь не поверят, где был. Да что с них возьмешь? Как бубны пустые, у кого рука половчей, как у Мясина, тот и бундит в них».

Синело небо, близко и величественно проходили облака, чуть не задевая за уступы скал. Где-то недалеко уже был перевал. Купаленки сменились малиновыми островками бадана, на камнях корячились редкие низкорослые лиственки, рядом с которыми, словно ища защиты, кучерявились приплюснутые ольшины.

Тимофей сломил ветку лиственки, пожевал кислых иголок. «Ишь, какая настырная деревина, как к богу, к солнцу тянется. А чего тебе внизу, места, что ли, не хватило или здесь воздух слаще? Свободы, наверное, искала. А свобода-то она, видишь, какая. Камни да небо».

Все свежее тянул ветер, тропа вышла на крутой откос, под которым гудел, словно загнанный конь в пене, ручей. Тимофей торопился, его манила неведомая вершина. Хотелось пить, дыхание перехватило, кровь, казалось, кипела, но все быстрее и шире шагал Бондарев.

И открылась даль на все стороны света, неожиданно распахнулась, как истина когда-то, во всей своей пугающей красоте, так что захотелось пасть смиренно на колени и разрыдаться от умиления и восторга.

Прекрасна ты, безгрешная мать-земля, благодатью и силой дышит твоя всегда молодая грудь. Куда ни пойти взгляду — всюду ты, вечная и единственная для своих детей, летучих и ползучих, плывучих и бегучих. Вскормила ты их всех одинаково и каждому путь дала.

Как в молитве, забыв, кто он и откуда, стоял Тимофей на вершине, и ветры со всех четырех сторон, знойные и студеные, колючие и мягкие, вихрились вокруг него, трепали седую бороду, сушили одинокую слезу на задубевшей щеке.

Был бы молод и самонадеян, свистнул или закричал бы, топнув ногой, мол, знайте наших, но где та пора? Тимофей опустился на траву, сорвал несколько былинок и, словно стараясь запомнить их запах, прижал к лицу.

«Сюда бы привести всех людей и прочитать сочинение, — оглядывая беспредельную даль, подумал он. — Только здесь человек забудет о своем сундуке и захочет познать истину».

Свернув с тропы, Тимофей отыскал меж валунов место поукромнее, где не так задувало, и устроился на ночлег.

Частые и необыкновенно крупные звезды рассеялись по небу. Тимофей затаился, и стало слышно, как перекликаются они, как звенит меж ними ветер. В этой музыке угадывались и смех, и шепот, и птичий щебет, и шум воды, и шелест ржаного поля…