Хождение за светом

«Тимофей Михайлович, возможно, вы не знаете, что нынешней весной в двух нумерах «Русского дела» было напечатано ваше «Трудолюбие, или Торжество земледельца» с предисловием Льва Николаевича. Редакции ваше сочинение показалось настолько новым и оригинальным, что она сопроводила его примечанием, в котором писала как о поэтическом произведении, полном чарующей искренности, которое станет историческим достоянием нашей литературы. Много хороших слов о верности и глубине основной мысли вашего сочинения написал и Лев Николаевич. Все это вас, наверное, обрадует, как и нас, когда мы узнали об этом. Но, к сожалению, ни одного нумера еженедельника выслать вам мы не сможем. По выходе из типографии журналы были конфискованы, а редактор получил предостережение от министра за «вредное направление» его. Ради бога, не отчаивайтесь, Тимофей Михайлович! Мы всегда рады вам и ждем в гости…»

«Вот так загадка, вот так задача. — Тимофей встал, и ему захотелось с небывалой удалью распахнуть избушку, чтобы хлынули свет и свежесть и принесли ему новых сил и терпения. — Хвалить можно, а ту вещь, которую хвалят, выпустить в свет и показать людям нельзя. В таком случае нужно мое учение укорять, но нет, укорять нельзя, а если укорять нельзя, то напечатай, а напечатать нельзя. Так вот загадка, так вот задача для тебя, правительство! Вы и рассуждение потеряли с нею, что делать и как быть с нею, не знаете!»

Тимофей перечитал письмо и отправился к Федянину, но по дороге передумал: о чем говорить им, если Гаврил только поддакивает, а на уме другое держит? Не к кому пойти.

Тимофей вдруг вспомнил, как он ехал первый раз в Минусинск к Мартьянову. Давно ли, а как в другой жизни было. Да ведь это тогда он встретил в бейском трактире девчонку полоумную и со страхом подумал о боге. И в самом деле, какой же он правосудный правитель мира, если порок счастлив, а добродетель несчастна? Всем миром лень правит. Не повиноваться, а повелевать — вот заповедь ее. Одному эту лень не сломить, и сила с каждым годом все убывает.

«Господи, да куда же это я иду? Степь ведь кругом…»

1889 год

Начав заниматься со школьниками, Тимофей потихоньку отошел от горести, достал спрятанные черновики рукописей, опять ночами подолгу засиживался в баньке.

Мир большой, и если правители молчат, то почему не попробовать к другим обратиться? Земля везде есть, и хлеб растет на ней повсеместно, значит, и мужик только что говорит не по-русски, а также делает свое вечное дело.

Переписав на чистовик два экземпляра рукописи, Тимофей, как на праздник, собирался в Минусинск. Чтобы не испортить настроения, старался ни с кем не скандалить, во всем соглашался с Марией. Так и доехал он в радости до Мартьянова и сразу попал за праздничный стол.

Из ссылки возвращался в Россию Лебедев, и у Николая Михайловича собралось по этому случаю небольшое общество. Почти все здесь Бондарева знали или были наслышаны о нем.

— Как хорошо, что вы приехали. — Мартьянов усадил Тимофея. — А мы только что о вас говорили.

— Да что скрывать, Тимофей Михайлович. — Лебедев привстал. — Вы собою явили такой пример служения истине, что каждый, кто отбывал здесь ссылку, будет помнить вас и хвастаться знакомством с вами. Я предлагаю тост за русского правдоискателя Тимофея Михайловича Бондарева!

В этот вечер все были как-то по-особому дружны и, наверное, поэтому так веселились. Пели песни, вспоминали какие-то смешные истории, а то даже в пляс порывались. Тимофей почти все время молчал, но не от одиночества это было. Он отдыхал, освобождаясь от напряжения, в котором жил последнее время.

Расходились уже поздно, и на ночлег Мартьянов оставил Тимофея у себя.

— Ну что, Тимофей Михайлович, утомили мы тебя гулянкой?

— Напротив, порадовали. Я теперь, как растение после дождя, расправился.

— Вот и приезжайте чаще. Как живете-то хоть? Новое что написали?

— Для кого, Николай Михайлович? Правительство боится, мужик отворачивается, хоть глаз не открывай.

— Так всегда было, особенно в России. Как вспомнишь, любое доброе дело в страданиях выросло.

— Может, оно и так… Я вот тут привез еще две копии сочинения, расширил многое и добавил да думаю отправить их правителям других стран. По всей земле люди одинаково смеются и плачут, один хлеб едят. Здесь моя проповедь не пришлась, может, там примут?

— Это верно, во всем мире у людей одни заботы. Но почему ты думаешь, что правительство какой-нибудь там Франции или Англии согласится уравнять высший класс с простолюдином? Пахать землю, сеять хлеб? На то они и высший класс, чтобы укреплять свои права всеми правдами и неправдами. В любой стране это одинаково.

— Одинаково-то оно одинаково, а хочется верить, что нет. Испытать надо.

— И куда ж ты надумал отправить сочинение?

— Австрийскому императору одно, а второе еще не знаю.

— Почему австрийскому-то?

— Да на ум первый он пришел. И серпы там больно хорошие делают. — Тимофей улыбнулся. — Николай Михайлович, не откажите помочь. Меня ведь на почте опять в насмешки встретят.