Хождение за светом

Два раза приходили мужики во главе с Ликаловым и Мясиным во двор к Бондареву посмотреть на странный камень. Не найдя противозаконного, подивились затее Бондарева, да и порешили: окончательно тронулся он. Ликалов, правда, хотел взять на притужальник, кричать начал, мол, по какому это праву все, но Тимофей, как глухой, не обернулся даже, старательно сек букву за буквой.

— Школу-то мы на днях закончим, так не надейся, пути туда тебе уж не будет, — стараясь хоть чем-то досадить Бондареву, на прощанье сказал Мясин.

Тимофей обернулся, видно, и ответить хотел, но сдержался. Лицо его, запотевшее, покрытое чуть ли не коркой каменной пыли, лицо это с далекими, словно неземными глазами напугало мужиков, и они торопливо молча ушли.

«Ко гробу» без перерывов в работе высек Тимофей завершение еще неделю назад начатой фразы, перечитал ее: «И еще: когда человек желает почестей, бывши живым, тогда его ненавидят и гнушаются им, а когда умер, теперь ему почести не нужны, тогда эти же недоброжелатели на руках несут его ко гробу».

Хотелось написать еще и о том, почему они так делают: чтобы больше возлюбить себя, свои пороки; но, посмотрев вниз, он прикинул, что места на плите уже мало осталось, а сказать еще более важного надо много. «Ладно, умный и сам поймет, а глупому и читать не захочется…»

Лихая выдалась осень. Дождь с ветром за несколько дней оборвали с деревьев листья, выстудили округу. И как ни пластался Тимофей, а не успевал до снега закончить обустройство могилы. Побитые молотком руки уже не держали зубило, да и спину мозжило так, что хоть воем вой. Погодить придется, еще на год отложить свой уход, решил Тимофей.

В эту пору и приехал в деревню новый учитель. Поселился он у Федянина, как раз в той комнате, где еще недавно занимался с ребятней Бондарев. Тимофей обрадовался этому и в первый же вечер пошел знакомиться.

Павел Васильевич Великанов, так звали учителя, встретил гостя приветливо и сразу же вручил объемистый пакет.

— Перед отъездом я с Мартьяновым виделся. Он просил лично, из рук в руки передать.

Тимофей осторожно распечатал пакет. Первой лежала «Азбука», потом шли брошюрки «Посредника», а последней была небольшая книжица, отпечатанная нерусскими буквами.

«Господи, да неужто?» — Тимофей взял ее в руки и долго смотрел на неведомое название, потом протянул Великанову.

— Вы бы не смогли прочесть, что здесь обозначено?

— Это по-французски, а я больше силен в немецком, — учитель смутился. — Сейчас попробую. Так, «Лев Толстой и Тимофей Бондарев. Труд»… Выходит, это ваше совместное сочинение? Ну, Тимофей Михайлович, поздравляю! От всей души!

Радость-то какая! Тимофей обнял Великанова и, растрогавшись чуть не до слез, стал листать книжку. Прочитать бы, услышать, как на казенной бумаге звучат родные слова.

— Павел Васильевич, может, вы и дальше попробуете?

— Это мне уже не по силам. В Минусинске-то, поди, есть знатоки, вам надо к Мартьянову съездить.

Тимофей спохватился: а где же письмо? Хоть какая-то записка должна быть от Толстого… Он пролистал одну брошюрку, другую и в «Азбуке» наткнулся на два исписанных уже знакомым ровным и крупным почерком листа.

«Тимофей Михайлович!

…Придет время — и все твои мысли распространятся и войдут в души людей… И потому ты можешь быть спокоен и радоваться, что дело твое не пропадет. Если не при твоей жизни, то после смерти твоей помянут тебя и будут повторять твои мысли и слова. Твое намерение написать и подать иркутскому губернатору я одобряю. Как неправедного судью догоняли просьбы вдовы, так и их надо донимать, повторяя одно и то же…»

— Павел Васильевич, вы Гаврила-то позовите, хозяина. Пусть книгу мою увидит. Сколько они насмешничали надо мною, пустым да вздорным считали. Пусть глазами своими посмотрит, пусть потрогает. Радость-то какая…

«…Идет борьба между слабыми десятками людей и миллионами сильных, — опять перечитывал письмо Тимофей. — Но на стороне слабых Бог, и потому знаю, что они победят. А все-таки страшно и больно за них и за то, страдают они, а не я. Затем прощай. Крепко целую тебя.

Лев Толстой».

— Вот, Гаврил, и у меня светлый день. — Тимофей обернулся к Федянину. — Идет мое слово… Пусть через чужие страны, а доберется оно и до русской земли! Мне вот только уже не изведать этого праздника…

Через несколько дней в Минусинске начиналась осенняя ярмарка. Хоть и нечего было продавать Тимофею, выпросил он вид на выезд, переводчика не терпелось найти.

1897 год

За зиму Тимофей сделал два списка сочинения, сшил их суровой ниткой наподобие книжек, одну — чтоб в землю вместе с ним положили, другую — чтоб в столе рядом с могилой оставили. А только теплые ветры подсушили землю, отправился он продолжать свое завещание на каменных плитах. Вторую плиту, оставленную им на месте, он решил поставить вертикально, чтоб заметнее была.