Хожение за три моря

Несомненно, «Хожение» в глазах его автора было «правильной» книгой, отражающей его подлинные воззрения. Зачем Афанасий Никитин записывал некоторые тексты не по-русски? Вероятнее всего, причиной этого было то, что «Хожение» могло все-таки попасть к будущим русским читателям, а среди них могли найтись и такие, которые взглянули бы на кое-какие места в «Хожении» весьма косо. Какие именно? Иногда это были сугубо откровенные и мало пристойные замечания о вольных обычаях «черных женок». Но в ряде мест высказывались не вполне ортодоксальные взгляды и по религиозным и по политическим вопросам – например, об отсутствии в Русской земле справедливости. Записывая такие пассажи не по-русски, Никитин исходил из тех же соображений, которые побуждали его современника, кирилло-белозерского книжника Ефросина предупреждать читателя некоторых из переписанных им памятников: «Сего в сборе не чти (т. е. не читай в присутствии нескольких человек. – Я. Л.), ни многим являй»[1407]. Так же поступал и Никитин. Но зашифровывал он вовсе не то, что было «неправильным» с его точки зрения, а то, что было для него наиболее заветным. Тем большее значение приобретают рассуждения Никитина о широте понятия «правой веры» – Г. Ленхофф заблуждается, когда считает эти высказывания доказательством обращения Никитина в ислам, но сами по себе они бесспорно заслуживают рассмотрения и объяснения.

Для того чтобы понять мировоззрение, постепенно складывавшееся у Афанасия Никитина в «Индийской стране», необходимо постоянно учитывать обстоятельство, на которое мы уже обращали внимание: Никитин был в Индии «гарипом», неполноправным чужеземцем, одним из тех, кого даже не пускали внутрь бидарского дворца-крепости (Л, л. 447 а), метэком – если употреблять аналогичный греческий термин. И это – совсем не обычная позиция для русского писателя, не только в древней, но и в послепетровской Руси. Люди Древней Руси хорошо знали социальное неравенство и несправедливость, знали ужасы неприятельского нашествия – особенно с XIII века. Однако в своей стране они жили среди своих. Русь не была включена в состав Золотой Орды, подобно Средней Азии; ее северо-восточная часть находилась в вассальной зависимости от ханов, платила дань, подвергалась карательным экспедициям ордынцев, но русские на Руси всегда находились в огромном большинстве – «гарипами», метэками они не были. Поэтому и в литературе древней Руси тема метэкства, судьбы иноземца в чужой среде, встречается весьма редко.

Можно назвать, пожалуй, только один памятник XV века, где эта тема занимает существенное место. Это «Стефанит и Ихнилат» – перевод греческого басенного цикла, в свою очередь восходящего к арабской книге «Калила и Димна» (XI век). «Калила и Димна» тоже не была вполне оригинальным памятником – первоначальным прототипом ее была индийская (санскритская) «Панчатантра», но тема метэкства, «чужеземства», была в арабской версии резко усилена: сам составитель «Калилы и Димны» Абдаллах Ибн-ал-Мукаффа был метэком – персом, жившим под властью арабского халифа и казненным впоследствии за ересь. Основная тема первых двух глав «Стефанита и Ихнилата» («Калилы и Димны») – судьба Тельца – «травоядца» под властью «кровоядца» Льва; в связи с этим в книге рассказывается басня о хищных зверях, погубивших приблудившегося к ним «травоядца инородного» верблюда[1408]. Но «Стефанит и Ихнилат» был переводным памятником; в оригинальной русской литературе XV в. тема «инородного» чужеземца неизвестна. С повествованием, где русский выступает как одинокий бедствующий инородец в чужой стране, мы встречаемся уже в литературе Нового времени. Это – «Игрок» Достоевского, «Без языка» Короленко или парижские рассказы Ремизова.