Хозяйка книжного магазина

— Какой я дед? — обиделся тот. — Мне только шестьдесят пять годков стукнуло. Это я поседел рано, работа у меня была ответственная: печки делать. Печник я! Теперь перешел на художественный промысел — корзины плету, туеса всякие сооружаю. Чего мне в халупе-то жить? У нас с женой дом в Старице, каменный. А здесь я случайно очутился — рыбалил маленько, засиделся… в метель попал. Дочкин дом далеко, а мазанка ничейная вот она, рядом, — тут и печка есть, и дровишки, и чайник. Хоть неделю сиди, если жратвы хватит.

Боль в голове Смирнова затаилась: уже не впивалась острыми иглами, не дергала, не вспыхивала огнем — только ныла исподволь, потихоньку. Тело казалось разбитым, вялым; вставать, идти куда-то не хотелось. От слов бывшего печника проснулись, зашевелились в уме мысли.

— Уж не Хлебин ли твоя фамилия? — спросил он, в очередной раз убеждаясь, как тесен, в сущности, мир и как не бывает в нем случайностей.

— Хлебин, — удивленно протянул дед. — А тебе откуда известно?

— Долго рассказывать. Ладно, попробую встать, размяться: и вправду ехать надо. Твоя жена знает, где ты?

— Знает, но все одно волнуется. Я обещался к ночи быть, а сам застрял тут!

— А моя не знает, куда меня черти занесли, — вздохнул Всеслав. — И телефон я потерял. Так что давай будем собираться.

Через полтора часа, попив крепкого чая с водкой и кусковым сахаром, заперев дверь мазанки, они двинулись по снежной целине к деревне. Небо сияло первозданной синевой, снег блестел, ноги проваливались в него по колено и глубже. Хлебин кряхтел, а Смирнов сразу взмок под курткой, превозмогая неприятную слабость, дрожь. Проснулась боль в спине и затылке, затошнило. «Видно, легкое сотрясение мозга я заработал, — подумал сыщик. — Как пить дать. Некстати это!»

Впереди показалось могучее голое дерево, облепленное снегом, воздевшее руки-ветви в жесте немой мольбы, обращенной к небесам. Подошли ближе — у основания ствола намело высокий сугроб, из которого будто выползал, обвивая толстый, мощный ствол, «белый полоз» — древесная жила-нарост.

— Кудеяров ясень, — задумчиво произнес Хлебин. — Чуднóе дерево! Моя теща покойная была помешана на нем. — Он мелко перекрестился и сплюнул в снег. — Все болтала про какую-то несчастную любовь и про ключи от смерти. Блаженная была баба! А ясень и вправду необыкновенный — бывало, плывешь на лодке по реке, когда солнце встанет… глянешь на дерево, аж сердце замрет! Солнышко-то аккурат между его веток получается, словно золотой шар в руках. Картина, я тебе скажу, удивительная!

Сыщик сообразил, что от дерева до мазанки не так уж и далеко. Это в темноте, на обрыве путь показался длиною в вечность.

— Иван, — обратился он к мужу Федотьи, — а ты вчера вечером… или ночью около мазанки никого не видал? Может, по дороге кто проходил?

— Окромя тебя, милок, никого. Кому в такую погоду быть-то? Рыбаки все загодя по домам разбежались, это я припозднился, думал, авось ветер тучи мимо пронесет. Не пронес.

Скоро показалась и деревенская околица, потянулись заметенные снегом заборы, старые сады, крыши в белых шапках, трубы, из которых дымило.

— Вишь, хозяйки топят уже, стряпать собираются, скотину кормить. Вон и моя Настя суетится, — степенно пояснил Хлебин, сворачивая к открытой настежь калитке.

За забором отбрасывала лопатой снег женщина в старом полушубке, в сером вязаном платке. Она подняла на пришедших красное не то от мороза, не то от слез лицо.

— Колька снова запил, окаянный, — бросилась она к отцу, не замечая чужого человека с ним рядом, не здороваясь. И зарыдала в голос, уткнувшись в плечо Ивана. — Где только самогон взял?

Из дома на крыльцо вывалился расхристанный, взъерошенный хозяин, явно в подпитии и дурном расположении духа.

— Жрать давай! — заорал он на жену, увидел во дворе тестя и постороннего мужчину, пьяно качнулся, осекся и скрылся в сенях.

— Господи, за что ж наказание такое? — запричитала Настя, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и крикнула вдогонку мужу: — Ложись спать! Детей не пугай, сволочь!

— Когда он пить начал? — деловито спросил Иван.

— Да вчерась! Вдруг как с цепи сорвался после обеда. Денег потребовал, — жаловалась она отцу. — Нутро у него, видишь ли, горит! Тошно ему! Я не давала. Так он чуть ли не драться полез! Схватился и вон из дому — побегал по соседям, да не больно разжился. Вернулся затемно, бешеный, в сараюшку кинулся, давай там громить все, переворачивать вверх дном. Все разворотил! Видать, там бутыль у него была припрятана… заначка! Или деньги. Не знаю! Ринулся прочь, злой как черт… в метель побежал куда-то без шапки да пропал до ночи. Собаку раздразнил, лаяла и лаяла как скаженная. Я детей уложила, пошла искать его… снег глаза слепит, ветер воет, — свалится где-нибудь, замерзнет под забором, думаю. Не нашла… Ночью явился, весь в снегу, пьяный… глаза безумные.

Она всхлипнула и горестно покачала головой.

— Значит, вечером и ночью Николая дома не было? — насторожился сыщик. — А когда он пришел?

— Часа в два, наверное. На улице метет, хоть глаз коли! Дверь сарая настежь бросил… еле снег отгребла утром.